Андрей Косёнкин - Юрий Данилович - След

- Крепости тебе? Чтоб с Митькой против меня пойти?!

- Да я же по воле твоей у Дмитрова вместе со Святославом Тверским ветрел тогда Дмитрия, ну, попомни то!

- Помню, как не помнить! Встренуть-то вы его встренули, да чтой-то биться не стали! Хитришь, Дан, тогда уж на Митькину сторону глядел! Али не так?!

«Так, так! Не по воле своей встал тогда против Дмитрия, из страха перед тобой, пёс! Кабы не страх, так тогда ещё переметнулся на его сторону - он старший, он прав!»

Данила прятал взгляд, а Андрей плетью поднимал его подбородок:

- Что глаза-то воротишь? Знать, виноват!

- Да в чём моя-то вина: носу из Москвы не казал, веришь ли, как холоп у чужого хозяина, все эти годы лишь спину гнул. На что? На пожар?

- Огня боишься? Труслив ты, Данила, не в батюшку, - ощерился и задёргал шеей Андрей. - Ступай за мной.

Данила шёл по сеням, уткнув невидящий взгляд в узкую Андрееву спину, готовый руками разорвать ненавистную, в вспученных жилах шею.

«Сам-то в батюшку, что ли? Али батюшка такой пёс был?» - рвались по уму несвязные бессильные мысли.

Следом за Андреем вышел на крыльцо^ как выволокли. Во дворе татары галдят, вьются на малых кониках - слова князева ждут.

Подъехал Дюдень - парнишка лет восемнадцати, утянут в мех, опушка соболья, на груди золотая панагия [25] Панагия - нагрудное украшение высших иерархов церкви. не иначе как из Владимира, лицо голое, зубы белые, глаза усмешливые.

- Брат мой, - обернулся на Данилу Андрей.

- Брат мой, - весело повторил Дюдень.

- Москва - город его, - повёл Андрей рукой округ.

На холмище, теснясь, стояли дома, в Занеглименье тянулись слободы.

- Мал городок, - кивнул Дюдень.

- Просит не зорить его, брат-то, просит город не жечь, - пояснил Андрей Дюденю.

- Не жги, - легко согласился Дюдень. - Якши есть города, ещё пожжём.

- Нет, - засмеялся Андрей. - Али я тебя зря сюда вёл? Виноват он передо мной.

- Тогда жги, - засмеялся Дюдень.

- Да чем виноват-то, брат? - одними губами прошептал Даниил.

- Не виноват, так будешь ещё виноват, а, Даня? - осклабился Андрей и вдруг, ещё более переменившись, пострашнев лицом, поднял руку с плетью, точно хотел ударить Данилу, яростно крикнул: - Жги! Лучше б ударил!

Тут и для Москвы час судный грянул. Как снег, запорхал по улицам пух из перин, полетели замки с закромов, взвыли бабы, точно на кол вздёрнутые на привычные к насилью ялды татарские, в безысходном отчаянии хватались мужики за топоры и рогатины, ан поздно! Никто, ить, и не спохватился заранее, жители-то, как и сам князь, до последнего мига надеялись на братнюю приязнь, на то, что старший не подымет руку на младшего. Ан поднял!

И Москва обезумела от ужаса…

Больно глядеть на людей своих, которым не в силах помочь, и Даниил, как заклятие, в которое, впрочем, не верил, все твердил:

- Не губи, Андрей! Останови, брат, побоище!

- Ништо! - дико кривя лицо, смеялся Андрей. - Ты, брат, жадный - ещё наживёшь!

А потом полыхнула родимая. От самого Загородья, по краю Неглинной и до кремника…

По сю пору у князя Данилы Александровича дух от того пепелища словно в ноздрях застрял. Лишь подумает, тут и вспомнится…

Если честно, не впрах Андрей Москву разорил - чуток помиловал. Другим-то хуже пришлось…

Четырнадцать городов с ходу с пылу взял Андрей с дюденевскими татарами, нигде не встретив сопротивления.

Изрядное огорчение доставили князю и его татарам переяславцы. Как раз от них ждал он упрямства, потому как Переяславль был не только богатейшей, но и наипреданнейшей вотчиной Дмитрия. К тому же город с одной стороны был надёжно укрыт непролазными болотами, с другой - Клещиным озером, да и сам, помимо глубокого рва и высокого вала, обнесён крепкой городней из дубовых дерев о двенадцати башнях. Как знать, прояви переяславцы мужество, может, и сникли бы татары под его неприступными стенами.

Однако горожане поступили иначе: они просто ушли из города за болота в глухие леса. Все ушли, как один. И унесли с собой все, что могли. А чего нельзя было унести, прикопали.

Переяславль встретил Андрея распахнутыми воротами. Впервые не Андрей смеялся над покорённым городом, рабски упавшим ему в ноги, а непокорённый город потешался над ним.

Уныло рыскали татары по пустынным, без меча вымершим улицам. Если где и осталась позабытая в спешке курица, так и она, чуя смерть, не квохтала…

Но куда большая досада ждала татар и Андрея в Твери.

Именно сюда стёкся битый народ со всей Низовской земли, в последнем отчаянии всё же решивший дать отпор Городецкому князю. Надежда приходит к тем, кто теряет, великая надежда рождается тогда, когда кажется, что уже больше нечего терять. А ещё надежда приходит тогда, когда в мир является тот, кто Божией волей даёт надежду.