Валерий Поволяев - Атаман Семенов

В Великую войну российская армия вошла обученной, одетой и оснащенной, с отличными командирами — и хорошо воевала! Но потом последовала всеобщая мобилизация, и на фронт широким потоком потекла сырая масса — более двенадцати миллионов человек, — которая ничего не умела делать.

Транспортные нити мигом оказались забиты пробками, экономика прогнулась, тылы разрослись, армию начали снабжать гнилью, от которой отворачивались даже собаки.

Появились дезертиры.

Вскоре беглецов стало так много, что с фронта пришлось снять целую казачью дивизию — ту, в которой служил Семенов, — и бросить ее в тыл, на перехват дезертирских потоков.

Больше всего дезертиров появлялось на узловых станциях — они стремились уехать на восток, домой, прилипали к вагонам — не отодрать. Иногда дезертиры разбирали рельсы, чтобы остановить поезд, и высылали вперед человека с плакатом: «Стой! Дорога повреждена!»

Кроме перехвата беглецов казакам поручили охранять Бессарабскую железную дорогу. Порою в день на одной только узловой станции казаки снимали с эшелонов более тысячи дезертиров.

Дезертиров поспешно судили — почти без разбирательства, да оно военно-полевым трибуналам и не нужно было — и под конвоем отправляли обратно на фронт. Случалось, кого-нибудь для острастки ставили к стенке, чтобы другим неповадно было, но это происходило редко, в основном беглецов снова ждали окопы — пусть уж лучше там, а не в тылу, на рельсах железнодорожной станции Узловая, какой-нибудь пустоголовый солдатик получит свою долю раскаленного свинца.

Когда приходил приказ поставить какого-нибудь бородатого бедолагу к стенке, Семенов недовольно морщился — не любил это дело, старался свою сотню оградить от «расстрельного исполнения», что удавалось, к сожалению, не всегда.

Особенно запомнился один дезертир — тщедушный, с впалой грудью чахоточника, донашивающего последнюю смену своей тяжелой одежды, измазанного паровозной сажей, с лицом старичка, которому все в этой жизни осточертело, и большегубым слюнявым ртом рабочего подростка, любящего сладкое. Когда его поставили под дула винтовок, он неверяще глядел подбитыми глазами на шеренгу солдат, приготовившихся отправить его на тот свет, и восклицал жалобно:

— Мама! Мама! Мама!

Так ему эти негромкие надорванные вскрики и загнали пятью пулями назад, в горло.

Напряженность на фронте спала, пошли братания, в окопах верховодили уже не полковые командиры, а рядовые солдаты, которым не светили даже унтерские лычки. Один такой солдат по фамилии Собачкин взял в руки красный флаг и попер прямиком в германские траншеи договариваться о мировой революции, которую они сделают сообща... Семенов, узнав об этом случае, даже кусок уса себе откусил.

Свои последние недели доживал 1916 год.

Зима в Бессарабии [25] Бессарабия — историческая область между реками Днестр и Прут. В 1918-1940 гг. оккупирована боярской Румынией. была малоснежная, теплая, с частым солнцем, неузнаваемо преображающим невысокое бледное небо, с дождями, мамалыгой и виноградом, что смуглые кареглазые молдаванки дешево продавали казакам. Было много вина, но Семенов старался его не пить — русская водка все-таки лучше молдавской кислушки, от которой пучит живот, — и сотне своей запрещал.

А вот в соседнем полку даже лошадей поили вином, и однажды вдребезги пьяная и потому буйная лошадь в пыль раскатала глиняную бессарабскую мазанку. Пришлось приморцам скидываться хозяину на новое жилье: по кругу пустили папаху, доверху набили ее деньгами и вручили вислоносому, вислоусому бессарабу с влажными глазами-маслинами:

— Держи, паря! Сам виноват — слишком крепкое вино поставил нам, вот лошадь и развезло.

Бессараб поклонился казакам до земли:

— Мунцумеск, братья! Теперь у меня будет новая каса, — поблагодарил, значит, приморцев и о своих планах на будущее рассказал.

Казаки одобрительно захлопали в ладони:

— Ставь еще бочку вина! Мы тебе сейчас вторую папаху денег соберем. Кстати, что такое мунцумеск будет?

— Спасибо.

Казаки одобрили и это:

— Хор-рошо звучит!

Казакам было весело, а у Семенова от этого веселья, от испуганных физиономий дезертиров, которым не было числа — ведь несметь невозможно пересчитать, — от черного сверка железнодорожных путей болели зубы, так болели, что хоть физиономию полотенцем перепоясывай, а где-то глубоко внутри, в закоулках, под самым сердцем все чаще и чаще возникало странное сосущее чувство — ему тоже хотелось бежать.