Карел Чапек - Война с саламандрами (сборник)

– Хорошо, – сказал я. – Тиснем их в газете.

– Еще чего! – проворчал комиссар. – Да ведь это значит потакать вору! К воровству его теперь побуждает главным образом литературное тщеславие. Нет, вы должны дать ему по рукам. Напишите в газете, что стихи дрянь, что в них нет никакой формы или мало настроения, – словом, придумайте что-нибудь. Тогда, мне кажется, ворюга перестанет красть.

– Гм, – говорю я, – этого написать нельзя, поскольку мы только что его расхвалили. Но знаете что? Не будем печатать его стихов, и баста!

Прекрасно. В ближайшие две недели было зарегистрировано пять краж со взломом и стихами, но «Восточный курьер» молчал о них, словно воды в рот набрал. Я, правда, опасался, как бы наш вор, побуждаемый уязвленным авторским самолюбием, не перебрался куда-нибудь в Турнов или Табор и не стал там сенсацией для тамошней пишущей братии. Представляете себе, как бы они обрадовались?

Взломщик был так сбит с толку нашим молчанием, что недели три о нем не было ни слуху ни духу, а потом кражи начались снова, с той разницей, что стихи он теперь посылал по почте прямо в редакцию «Восточного курьера». Но «Курьер» был неумолим. Во-первых, я не хотел вызывать недовольства местных властей, а во-вторых, стихи с каждым разом становились все хуже. Автор начал повторяться, изобретал какие-то романтические выкрутасы – словом, стал вести себя как настоящий писатель.

Однажды ночью прихожу я, посвистывая, как скворец, к себе домой и чиркаю спичку, чтобы зажечь лампу. Вдруг у меня за спиной кто-то дунул и погасил спичку.

– Не зажигать света! – сказал глухой голос. – Это я.

– Ага! – отозвался я. – А что вы хотите?

– Пришел спросить, как там с моими стихами, – ответил глухой голос.

– Приятель, – говорю я, не сообразив сразу, о каких стихах идет речь. – Сейчас неприемные часы. Приходите завтра в редакцию в одиннадцать.

– Чтобы меня там сцапали? – мрачно спросил голос. – Нет, это не пойдет. Почему вы не печатаете больше моих стихов?

Тут только я догадался, что это наш вор.

– Это долго объяснять, – сказал я ему. – Садитесь, молодой человек. Хотите знать, почему я не печатаю ваших стихов? Пожалуйста. Потому что они никуда не годятся. Вот.

– А я думал… – печально сказал голос, – что… что они не хуже тех первых.

– Да, первые были неплохи, – сказал я строго. – В них была непосредственность, понимаете? Искреннее чувство, свежесть, острота восприятия, настроение – словом, все. А остальные стихи, милый человек, ни к черту не годятся.

– Да я будто… – жалобно произнес голос, – будто я написал их так же, как и те первые.

– Вот именно, – сказал я неумолимо. – Вы лишь повторялись. Опять в них были шаги на улице…

– Так я же их слышал, – защищался голос – Господин редактор, когда воруешь, надо держать ушки на макушке, слушать, кто там под окном шлепает.

– И опять в них была мышь… – продолжал я.

– Мышь! – нерешительно возразил голос. – Так в лавках завсегда бывают мыши. Я об них писал только в трех…

– Короче говоря, – перебил я, – ваши стихи превратились в пустой литературный шаблон. Без оригинальности, без вдохновения, без новых образов и эмоций. Это не годится, друг мой. Поэт не смеет повторяться.

Мой гость с минуту помолчал.

– Господин редактор, – сказал он, – да ведь оно завсегда одно и то же. Попробуйте воровать – что одна кража, что другая… Нелегкое это дело.

– Да, – сказал я. – Надо бы вам взяться за другое ремесло.

– Обчистить церковь, что ли? – предложил голос. – Или часовню на кладбище?

Я сделал энергичный отрицательный жест.

– Нет, – говорю, – это не поможет. Дело не в материале, молодой человек, дело в его творческой интерпретации. В ваших стихах нет никакого конфликта, в них каждый раз дается только внешнее описание заурядной кражи. Вам надо найти какую-нибудь свою внутреннюю тему. Например, раскаяние.

– Раскаяние? – с сомнением сказал голос. – И вы думаете, стихи тогда станут лучше?

– Разумеется! – воскликнул я. – Друг мой, это придаст им психологическую глубину и эмоциональность.

– Попробую, – задумчиво отозвался голос. – Не знаю только, пойдут ли у меня кражи на лад. Понимаете, потеряешь тогда уверенность в себе. А без нее сразу засыплешься.

– А хоть бы и так! – воскликнул я. – Дорогой мой, что за беда, если вы попадетесь?! Представляете себе, какие стихи вы напишете in carcere et catenis [120]. Погодите, я вам покажу одну поэму, написанную в тюрьме. На это вам не мешает взглянуть.

– И она была в газетах? – спросил замирающий от волнения голос.