Карел Чапек - Война с саламандрами (сборник)

– Так это вы Вацлав Лисицкий? – сурово спросил судья, воззрившись на белобрысого арестанта. – Признаетесь вы в том, что с намерением совершить членовредительство бросили этим камнем во Франтишека Пудила и нанесли ему серьезное увечье?

– Господин судья, – заговорил парень, – дело было так: Пудил там молотил мальчишку, а я ему кричу через реку, чтобы бросил, а он давай меня честить…

– Бросили вы этот камень или нет? – рассердился судья.

– Бросил, – сокрушенно ответил парень. – Да ведь он меня ругал, а я хвать тот камень…

– Проклятие! – воскликнул судья. – Зачем вы лжете, голубчик? Знаете ли вы, что ложные показания строго караются законом? Нам хорошо известно, что не вы бросили этот камень…

– Извиняюсь, бросил, – бормотал парень, – так ведь Пудил-то меня послал… знаете куда?

Судья вопросительно посмотрел на вахмистра Гейду. Тот беспомощно пожал плечами.

– Разденьтесь! – гаркнул судья на ошеломленного виновника. – Быстро! И штаны тоже!

Через минуту верзила стоял перед ним в чем мать родила и трясся от страха, думая, что его будут пытать, – для того и велели раздеться.

– Взгляните, Гейда, на его дельтовидную мышцу, – сказал судья. – И на двуглавую. Что вы скажете?

– Недурны, – тоном знатока отозвался Гейда. – Но брюшные мышцы недостаточно развиты. А для толкания ядра требуются мощные брюшные мышцы, господин судья. Они вращают корпус. Взглянули бы вы на мои брюшные мышцы!

– Нет, все-таки живот неплох, – бормотал судья. – Вот это живот! Вон какие бугры. Черт возьми, вот это грудная клетка! – И он ткнул пальцем в рыжие заросли на груди подследственного. – Но ноги слабы. У этих деревенских всегда слабые ноги.

– Потому что они не тренируются, – критически заметил Гейда. – Разве это ноги? У спортсмена, толкающего ядро, ноги должны быть одно загляденье.

– Повернитесь! – крикнул судья на парня. – Ну, а какова, по-вашему, спина?

– Наверху от плеч хороша, – заявил Гейда, – но внизу ерунда, просто пустое место. С таким корпусом не может быть мощного замаха. Нет, господин судья, он не бросал камня.

– Одевайтесь! – рявкнул судья на Лисицкого. – Вот что, в последний раз: бросили вы камень или нет?

– Бросил! – с ослиным упрямством твердил парень.

– Идиот! – крикнул судья. – Если вы бросили камень, значит вы совершили членовредительство, и за это краевой суд упечет вас на несколько месяцев в тюрьму. Бросьте дурачить нас и признайтесь, что все это выдумка. Я вам только три дня дам за обман должностных лиц, и отправляйтесь восвояси. Ну так как же: бросили вы камень в Пудила или нет?

– Бросил, – насупившись, сказал Вацлав Лисицкий. – Он меня с того берега крыл почем зря…

– Уведите его, – закричал судья. – Проклятый обманщик!

Через минуту Гейда снова просунул голову в дверь.

– Господин судья, – сказал он мстительно, – припаяйте ему еще за порчу чужого имущества: булыжник-то он вынул из насыпи, а теперь там не осталось ни одного камешка.

– Гм, мой самый большой успех, то есть такой, который доставил мне самую большую радость? – Старый маэстро Леонард Унден, великий писатель, лауреат Нобелевской премии и прочее и прочее, погрузился в воспоминания. – Ах, молодые мои друзья, в моем возрасте уже мало обращаешь внимания на все эти лавры, овации, на любовниц и тому подобные глупости, тем паче когда все это уже кануло в вечность… Пока человек молод, он радуется всему, – и был бы ослом, если б не делал этого; но в молодости обычно нет средств на то, чтобы доставлять себе радость. В сущности, жизнь должна бы строиться наоборот: сначала человеку следовало бы быть старым, отдаваться целиком своему любимому делу, поскольку ни на что другое он не годился бы, и лишь под конец добирался бы он до молодости, чтоб пользоваться плодами своей долгой жизни… Ну вот, совсем заболтался старик! О чем же это я хотел говорить? Ах да, о моем самом большом успехе. Так вот, таким успехом я не считал ни одну из моих книг или пьес, хотя в свое время мои сочинения действительно читались; величайшим моим успехом было дело Сельвина.

Вы, конечно, уже вряд ли помните, в чем это дело заключалось – с тех пор прошло двадцать шесть… или нет, двадцать девять лет. Итак, двадцать девять лет тому назад в один прекрасный день пришла ко мне седовласая, маленькая такая дама в черном; и прежде чем я успел – со всей моей приветливостью, в ту пору весьма высоко ценимой, – спросить, что ей нужно, она – бух на колени и заплакала; не знаю, как вы, – я не выношу вида плачущей женщины…