Льюис Уоллес - Бен-Гур

Несколько раз за это время у палаток Бен-Гура появлялись и спрашивали его невысокие мускулистые люди, с непокрытыми головами и густыми черными бородами. Он уединялся для разговора с ними, а на вопросы матери, кто они такие, неизменно отвечал:

– Мои хорошие знакомые из Галилеи.

Люди эти приносили ему информацию обо всех передвижениях Назаретянина и о планах Его врагов, раввинов и римлян. Он знал, что жизнь этого человека находится в опасности, но не мог допустить, что среди Его врагов найдется наглец, который посмеет посягнуть на нее в такой момент. Множество надежных людей, собравшихся в городе и вокруг него, представлялось ему достаточно надежной гарантией безопасности. И все же, говоря по правде, уверенность Бен-Гура в большей степени зиждилась на чудесной силе Христа. Рассуждая чисто по-человечески, господин, обладающий столь значительной властью над жизнью и смертью, столь часто использовавший ее для блага других людей, просто не мог не позаботиться и о себе – все это было столь же несомненно, сколь и необъяснимо.

Не следует забывать о том, что все это происходило в промежутке между 21 марта – считая по современному календарю – и 25-м. Вечером последнего дня Бен-Гур уступил своему нетерпению и отправился верхом в город, пообещав вернуться ближе к ночи.

Свежий конь, сам выбрав себе аллюр, быстро понес его вперед. Ни один взор не провожал всадника – ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Хотя стук конских копыт по каменистой дороге будил гулкое эхо, отражаясь от окружающих скал, ни один человек не выглянул, чтобы взглянуть на спешащего путника. Окна домов вдоль дороги были темны; огни у входа в них были потушены; сама дорога пустынна – наступил канун Песаха, час «между вечерами», когда все пришедшие на праздник собрались в центре города, чтобы присутствовать при ритуальном заклании агнца и в ожидании того часа, когда первая загоревшаяся на небе звезда станет сигналом к всеобщему веселью и застолью.

Проскакав через северные ворота в город, всадник увидел у своих ног Иерусалим во всем великолепии его славы, освещенный всеми огнями и готовый к встрече Господа.

Бен-Гур сошел с коня у входа в тот караван-сарай, из которого более чем тридцать лет назад вышли трое мудрецов, направляясь в Вифлеем. Оставив там коня на попечение своих соратников-арабов, он вскоре уже входил в калитку отцовского дома. Поднявшись в большую залу, он послал за Маллухом, а потом попросил известить о своем прибытии купца и египтянина. Оказалось, что они отправились в паланкинах посмотреть на празднество, хотя египтянин, как ему сообщили, был очень слаб.

Надо сказать, что Бен-Гур, велев слуге сообщить Балтазару о своем прибытии, рассчитывал на то, что весть эта дойдет и до его дочери. Так оно и случилось. Когда вернувшийся слуга докладывал ему о том, что происходит с египтянином, штора, закрывавшая дверной проем, откинулась в сторону. В залу вошла юная египтянка и прошла – вернее сказать, проплыла, окутанная белым облаком полупрозрачной ткани, в которой она так любила появляться, – к ее центру, где был ярче всего свет большой бронзовой меноры [152], стоявшей на полу. Свет, позволявший видеть ее тело сквозь тонкую ткань, ничуть не пугал девушку.

Слуга вышел из залы, оставив их наедине.

Из-за всех столь важных для него событий последних нескольких дней Бен-Гур едва ли хоть раз вспоминал прекрасную египтянку. Если же она все-таки приходила ему на память, то только как мимолетное обещание восторга, который ждет его и будет ждать.

Но теперь, когда Бен-Гур вновь увидел ее, очарование этой женщины дало ему почувствовать себя с прежней силой. Он сделал несколько шагов к ней, но внезапно остановился, всматриваясь. Такой он ее еще никогда не видел!

Вплоть до сего дня она была искусительницей, пытающейся завоевать его, – это сквозило в манере ее общения, во всех бросаемых на него взглядах, в каждом знаке ее внимания. Когда он был в ее обществе, она окружала его атмосферой восторженного почитания; покинув ее, он уносил с собой тоску по ней, побуждавшую его спешить поскорее вернуться. Для него она подводила красками свои лучистые миндалевидные глаза; для него звучали истории любви, услышанные ею от профессиональных сказителей на улицах Александрии; ему были предназначены бесконечные восклицания восторга, улыбки, песни Нила, украшения из самоцветов, наряды из тончайших тканей. Древнейшая из древних людская мысль о том, что красота является наградой для героя, никогда еще не воплощалась столь наглядно, как это ухитрялась придумывать она; тем более что он не должен был сомневаться в том, что героем является именно он, – бесчисленное множество раз она давала понять это столь же естественно, сколь естественной была ее красота, а уж древний Египет изобрел для этого множество способов.