Генри Джеймс - Крылья голубки

В его положении было весьма существенно, что в таком доме, как этот, над ним всегда способны одержать верх. «Что можешь ты предложить? Что можешь ты предложить?» – вопрошал дом, пусть даже приглушенно, соблюдая приличия и декорум, проборматывая эти слова с нескрываемой иронией. Ирония звучала возобновленным напоминанием об очевидных компенсациях, а он успел увидеть, как мало помогают его утверждения, что любая компенсация, то есть взятка, отвратительна уже по самой своей форме. Так действовать могли позволить себе драгоценные металлы – и только они, – с его же стороны, соответственно, было бы пустым тщеславием пытаться придать фальшивый блеск собственной мелкой монете. Унижение Деншера его собственным бессилием было именно тем, что пыталась, сдерживая его, смягчить для него миссис Лоудер, и, поскольку ее усилия в этом направлении никогда еще не были столь видимы, Деншер, вероятно, никогда еще не ощущал, что обрел столь определенное место в обществе, как в тот момент, ожидая вместе с нею полдюжины других ее гостей. Она радушно поздравила его с возвращением из Штатов и задала несколько вопросов о его впечатлениях, хотя и не слишком последовательных, но вполне обстоятельных, его позабавивших: сквозь них, словно сквозь прозрачное стекло, Деншер разглядел явную и неожиданную вспышку осознанной любознательности. У него на глазах она осознавала Америку как потенциальное поле общественной деятельности: мысль о возможности посетить замечательную страну явно до сих пор не приходила ей в голову, однако не прошло и минуты, как она уже говорила об этом как о своей заветной мечте. Он не поверил ее словам, но сделал вид, что верит; это опять-таки укрепило ее мнение о нем как о человеке безвредном и безвинном. Она была совершенно поглощена происходящим – чему и далее способствовало полное отсутствие у нее аллюзий, когда наивысшим эффектом ее метода стало великолепное появление Кейт. Тем самым ее метод получил полную поддержку, так как никакой молодой человек не смог бы оказаться менее неподдающимся, чем тот, чью застенчивость, очевидно, явилась преодолеть ее племянница. Очевидность предлога у Кейт на этот раз потрясла Деншера как нечто изумительное, хотя вряд ли менее изумительной была, между прочим, его незамедлительная трактовка отношений между его компаньонками – отношений, высвеченных ему прямым взглядом их хозяйки, не то чтобы любящим или очень долгим, но испытующим и ласковым, с которым девушка, приближавшаяся к ним, не могла не считаться. Этот взгляд охватил ее с головы до ног и, сам по себе, поведал бедному Деншеру историю, опять-таки чуть было не вызвавшую у него дурноту: она явственно говорила о том, с чем Кейт приходилось привычно и безоговорочно считаться.

Вот какова эта история. Кейт, при своем великодушном драконе, всегда приходилось быть во всеоружии, удовлетворять требованиям каждый час, но особенно в час праздничный, соответствуя той ценности – то бишь «стоимости», – какую определила ей миссис Лоудер. Высокая и фиксированная, ее оценка каждый раз руководила светскими приемами на Ланкастер-Гейт, так что теперь Деншер распознал в этом нечто подобное художественному замыслу, формообразующему материалу, навязанному выдающейся актрисе традицией, талантом, критикой в отношении данного персонажа. Как такая актриса должна быть в этой роли одета, как ей следует ходить, смотреть, говорить, как любым способом выражать суть исполняемой роли – все это приходилось осуществлять Кейт, чтобы представить персонаж, какого требовала жизнь под кровом ее тетушки. Он создавался, этот персонаж, из определенных элементов и мазков – вещей, вполне поддающихся критической оценке; и ее способом удовлетворять требования критики с самого начала, очевидно, означало быть уверенной, что созданный ею образ, как и ее грим, доведен до необходимой кондиции и она выглядит, по крайней мере, не хуже, чем обычно. Сегодня вечером оценка тетушки Мод оказалась поистине режиссерской, а вклад исполнительницы, по справедливости, был безупречен, как у солдата на параде. Деншеру на миг представилось, что он сидит в оплаченном театральном кресле на спектакле, бдительный режиссер – в глубине ложи, а бедная актриса – в ярком свете рампы. Но она справилась, бедная исполнительница; ее парик, ее грим, ее драгоценности, все ее средства выразительности были безукоризненны, и ее выход на сцену соответственно вызвал всеобщее восхищение, чуть ли не аплодисменты. Следует признать, что впечатления, какие мы отмечаем у Деншера, возникали у него и исчезали гораздо быстрее, чем за то время, что требуется нам для их описания; тем не менее подчеркнем: между их появлением и исчезновением у него оставалось еще время для страха – он почти страшился принять участие в овациях. Он поражался самому себе, ибо на какое-то мгновение совершенно утратил присутствие духа – он способен был лишь молча взирать на старшую из дам, искусно бросавшую племяннице свой вызов, и на вымуштрованное лицо младшей. Все выглядело так, будто эта драма – теперь он видел это именно так, ибо уже невозможно было закрыть глаза на самый факт существования здесь драмы, – происходила между ними , между ними по преимуществу, тогда как он, Мертон Деншер, был низведен до роли зрителя, отослан в платное кресло, правда одно из самых дорогих, в передних рядах. Вот почему его восхищение на миг сменилось страхом – сменилось, как мы упомянули, чем-то вроде дурноты; даже несмотря на то, что вымуштрованное лицо, как он верил, бросило ему, поверх огней рампы, быстрый, чуть заметный, но острый и полный особого значения взгляд прекрасных глаз. Точно так опытная актриса могла бы, даже под огнем двуствольных биноклей, казаться поглощенной своею ролью и все же дать знак тому человеку в зале, кто ей более всех дорог.