Эдвард Бульвер-Литтон - Семейство Какстон

– Правда, и совершенно.

– Говорят там неурожай на дам.

– Тем лучше; я буду трудиться настойчивее.

– И то сказать! Видели вы леди Эллинор?

– Да, сегодня утром.

– Бедная женщина, ужасный удар для неё: мы старались утешить друг друга. Фанни, вы знаете, в Сёррее, у леди Кастльтон, в Окстоне; бедная леди так ее любит, и никто не умеет утешить ее так, как Фанни.

– Я не знал, что мисс Тривенион нет в городе.

– Всего на несколько дней; после они с леди Эллинор поедут на север, к Тривениону: вы знаете, он у лорда Н.; они советуются о… но увы! они теперь и со мной говорят об этех вещах; стало быть это тайна не моя. У меня Бог знает сколько голосов! Бедный я! честное слово, будь леди Эллинор вдова, я бы непременно ударил за ней: удивительно-способная женщина, ни что ей не надоест (маркиз зевнул; сэр Седлей Бьюдезерт никогда не зевал). Тривенион хлопочет о своем шотландском секретаре и намерен достать место в Foreign office этому Гауеру, которого, сказать между нами, я не люблю. Но он околдовал Тривениона!

– Что за человек этот м. Гауер? Помнится, вы говорили, он с способностями и хорошей наружности.

– Это правда, но это не способность юности: он сух и саркастичен, как будто-бы его пятьдесят раз обманули и сто раз одурачили! А наружность его не то рекомендательное письмо, которым обыкновенно называют приятное лицо. В целом его выражения и приемов есть что-то очень похожее на любимую борзую лорда Гертфорд, когда входит в комнату незнакомый. Она, эта гончая, славная собака, конечно: и красивая, и благовоспитанная, и удивительно-ручная; но стоит вам взглянуть на углы её глаз, и вы сознаетесь, что только привычка к гостиной подавляет природное стремление схватить вас за горло вместо того, чтобы подать вам лапу. Но все же у м. Гауера чрезвычайно-замечательная голова: что-то мавританское или испанское, точно картина Мурилло. Я на половину подозреваю, что он менее Гауер, нежели цыган.

– Что вы говорите? – воскликнул я, слушая это описание с напряженным вниманием. У него должно быть лицо очень темное, высокий узкий лоб, черты слегка орлиные, но очень нежные, и зубы такие блестящие, что все его лицо точно освещается во время улыбки, хотя улыбается одна губа, а не глаз.

– Вот-вот именно как вы говорите; так вы сталобыть его видели?

– Не знаю наверное; вы говорите, что его имя Гауер?

– Он говорит, его его имя Гауер, – отвечал лорд Кастльтон, нюхая табак своего изобретения.

– А где он теперь? с м. Тривенион?

– Да, я думаю. Но вот и Фэджь и Фиджет. Moжет-быть, – прибавил лорд Кастльтон с лучем надежды в голубых глазах, – может-быть, их нет дома.

Увы! то была «обманчивая надежда», как выражаются поэты XIX столетия. Господа Яэдж и Фиджет всегда были дома для таких клиентов, как маркиз Кастльтон: с глубоким вздохом и изменившимся выражением лица, жертва Фортуны тихо спустилась по ступенькам подножки.

– Я не могу просить вас ждать меня, – сказал он, – один Бог знает, сколько времени меня тут продержат! Возьмите карету, куда хотите, и пришлите мне ее сюда.

– Благодарю вас, любезный лорд; мне хочется походить. Но вы позволите мне явиться к вам перед моим отъездом?

– Не позволяю, а требую; я покуда на старом месте, под предлогом, – прибавил он, значительно подмигнув, – что отель Кастльтонов нужно покрасить.

– Так завтра, в двенадцать?

– Завтра в двенадцать. Увы! в это время должен явиться м. Скрю, управляющий моей лондонской собственности… два сквера, семь улиц и один переулок!

– Может-быть, вам будет удобнее в два?

– В два! тут будет м. Плозибль, один из партизанов Кастльтонов, который настаивает на том, чтобы объяснить мне, почему его совесть не позволяет ему подать голос за Тривениона.

– В три?

– В три мне надо видеться с секретарем казначейства, который обещался успокоить совесть м. Плозибля. Да приходите обедать; увидите душеприкащиков.

– Нет, сэр Сэдлей… т. е. любезный лорд; я лучше попробую зайти к вам после обеда.

– И прекрасно; мои гости не занимательны. Что за твердая походка у этого плутишки! Да, двадцать, всего каких-нибудь двадцать лет, и ни одного акра на шее!

Сказав это, маркиз грустно покачал головой и исчез неслышно в резной двери, за которою гг. Фэдж и Фиджет ждали несчастного смертного с отчетами по большой угольной копи Кастльтонов.

На обратном пути к дому я решился заглянуть в скромную таверну, где мы с капитаном обыкновенно обедывали. Был почти час обеда, и он мог ждать меня там. Едва подошел я к крыльцу таверны, наемная карета прогремела по мостовой, и остановилась перед гостиницей, более благовидной той, которую посещали мы, и несколькими дверями далее нашей. Когда карета остановилась, взор мой был поражен ливреею Тривенионов, чрезвычайно оригинальною. Думая, что я ошибаюсь, я подошел ближе к тому, на ком была эта ливрея. Этот человек только что сошел с империала и, расплачиваясь с кучером, отдавал приказания слуге, вышедшему из гостиницы: «портера с элем пополам, да живее!» Звук голоса показался мне знаком, и когда этот человек поднял голову, я узнал черты м. Пикока. Да, это был он, без всякого сомнения. Бакенбарды были сбриты, но остались следы пудры на волосах или парике; и на этом почтенном персонаже, которого я в последний раз видел в блестящем костюме была ливрея Тривенионов с гербовыми пуговицами и всем прочим. Но это был Пикок: Пикок, переодетый, а все-таки Пикок. Прежде нежели опомнился я от удивления, из кабриолета, по видимому, ожидавшего приезда кареты, выскочила женщина, и бросилась к м. Пикоку, с словами, которые выговаривала с нетерпением, свойственным прекрасному полу: