Юзеф Игнаций Крашевский - Крестоносцы 1410

И он склонил голову с великим смирением.

– Орден превыше всего. Слава Ордену, добро ему, целостность! В огонь за него пойду и в грязь, как видите.

– В грязь! – машинально повторил Юнгенген. – Чтобы сказали: ex lutho Marienburg [1] Из грязи Мариенбург ( лат .) . – И он опустил голову на грудь.

Казначей поклонился, согнувшись вполовину, хотел уже уйти, и отступил назад, склонившись, сложив руки на груди, когда магистр позвал его ещё раз.

– Король в походе? Где и как вы можете найти средства?

– Это – мои тайны, – улыбнулся Мерхейм. – Ваша вещь – бороться, моя – копать ямки под землёй. Вы не хотели ни о чём знать и лучше, чтобы вы не знали. Вы сбросите любую грязь на меня, а заслуги на себя возьмёте.

Магистр пожал плечами и замолк, но по лицу было видно, что он не очень охотно и как бы вынужденно приостановился.

– Ваша милость, – тихо изрёк Мерхейм, приближаясь к нему, – у вас были доказательства моей любви и преданности Ордену; поверьте, что и сейчас любви его всё посвящу. Сражаться в поле – красивая и великая вещь, но нужно, чтобы кто-то в доме и вне лагеря поддерживал. С ними война не одним железом должна вестись: мы должны хитрость против их хитрости поставить. Это моя вещь. Вы этим себе рук не марайте…

Он бил себя в грудь, настаивая, и, смотря в глаза магистру, как будто ждал только его позволения и спрашивал.

– Хорошо, – сказал Ульрих задумчиво, – делайте что следует, в чём вы видите потребность, сдаю на вас и ответственность, и заслугу. Освободите меня также от досадного дела, которое также вам нужно поручить. Мне донесли о шпионе в замке… Я приказал заключить его в тюрьму и в витольдовом каземате посадить.

– Вы хорошо сделали.

– Меня грызёт совесть; духовное лицо и на кресте присягать хотел, что не имел злых мыслей.

– Мы знаем о присягах! – подхватил казначей.

– Сдаю полномочия и судьбу узника на вас. Вы меня понимаете!! Делайте с ним что захотите. Не скажу ничего, если его освободите, ни запрещу, когда его на время войны запереть попросите.

– В витольдовом каземате приказали его посадить? – спросил казначей. – Великая честь для него и добрая темница для старого негодяя. Возьму его завтра на пытки: он должен всё признать.

– С пытками не торопитесь, – прервал Ульрих, – человек мне кажется не очень виновным, хотя и я сам и другие его на дворе Ягайлы писарем видели, чего он не отрицает.

– Нужны лучшие доказательства, с чем сюда и от кого пришёл, – засмеялся казначей. – Повесить, и всё тут!

– Он ксендз!

– Да хотя бы епископом был! – горячо отпарировал казначей. – Самые опасные те люди, которые ту одежду носят, что им безнаказанность гарантирует. Но будьте спокойны, я из него извлеку, что необходимо и как следует обойдусь.

– По-людски и как монах поступите, – отозвался Ульрих серьёзно, – прошу вас. Человек тот тронул меня своей смелой речью. Никчёмные люди ползают и молятся, он – громил и не давал сломить себя; я уважаю его.

– А! – прервал казначей. – Дерзость также невинности не доказывает; оставьте его мне: я справлюсь и найду средство добыть из него злым или добрым способом правды.

Сказав это, откланялся покорно Мерхейм, а магистр направился в спальню. У ключницы догорала вечерняя лампадка, когда вошёл Ульрих, вздохнул, бросился перед образом на колени, сложил руки и, головой на них опёршись, думал или молился, только Богу было известно.

На следующий день утром в костёле Св. Марии звонили к заутрени, а из братьев монахов мало кто тянулся на хоры, в которых несколько монахов стояло на часах, когда казначей, укутавшись плащом, приказал ключнику идти с ним в темницу Витольда.

Он был бледен, погружен в мысли и принял фальшивый образ доброжелательного человека. Ключник взял с собой кнехта, дабы он первую дверь сдвинул с петель, и пошёл, послушный…

Когда и та и другая отворилась, а казначей тихим шагом вошёл в каземат, всматриваясь в темноту, он нашёл старичка коленопреклонённым на молитве. Вскоре, однако, он встал, рукой опираясь о землю, так как на ногу ещё хорошо опереться не мог, и, почти не посмотрев на входящего, сел на своё твёрдое ложе. На его лице отражалась боль и сильная усталость после ночи, проведённой на твёрдом, как камень, ложе, даже без горсти соломы под головой.

Через минуту казначей приблизился к нему с сожалением и состраданием, сложивши руки и пригнув голову к груди, обратился мягким голосом:

– Что же это за бесчеловечное обхождение! Даже покрывала никакого не принесли!