Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

– Но что о том говорить. Что о том говорить, – воскликнул Янаш.

– Нужно, потому что чёрт его знает, кто это расхватает… Не потеряешь, говори?

– Не потерял бы, но зачем о том думать.

– Говори, не потеряешь?

Наконец он добился от Янаша слова и поспешно начал говорить:

– Завещание в ящике. Один горшочек денег под грушкой в саду, около камина в избе другой…

Перечисление продолжалось довольно долго, прерываемое вопросами: «А не потеряешь?»

К утру кожушек расстегнулся, старик умер.

Янаш долго стоял удручёный.

Таким дивным стечением обстоятельств, менее всего этого ожидая, Янаш стал наследником деревни и паном значительного капитала, потому что все горшки был полны. Кроме этого, в облигациях имел Корчак трижды по сто тысяч золотых, очень надёжных. Завещание было правомочным, родство делало его со всех мер важным.

Ошибался бы, однако, тот, кто думал, что это сделало Янаша счастливым. Он равнодушно принял милость судьбы, как бы снёс её удар.

После похорон, которые по воле покойника были как можно более скромными, Янаш остался в очищенной избёнке, не зная вполне, что с собой делать. К хозяйству не много имел охоты. Людям теперь мог представиться, как хотел, желал также поблагодарить Збилутовского, который в действительности был творцом этого счастливого случая, и с этой целью выбрался в Краков.

В поход этого года мечник уже выбраться не мог; неволя повлияла на его здоровье – король его от похода освободил. В Межейевицах было грустно и пусто, как никогда.

Поездка в Люблин совсем не помогла Ядзе и чуть не навредила ещё, потому что она пожелала остаться при Аньели и едва слёзы матери это решение перебороли.

Чего никогда не бывало, самые согласные супруги на свете, супруг – самый послушный, жена – самая лучшая, начинали как-то портиться. Несколько раз расходились поссорившись, а хотя потом оба, плача, просили прощения, жизнь уже не шла, как раньше. Отец ворчал на дочку и обнимал её со слезами. Иногда, ища развлечения, Збоинский выезжал на три дня, а проводил две недели и возвращался, как выехал, кислый и недовольный.

Ядзя ходила спокойная, грустная, послушная, но изменившаяся на лице и в душе. Принуждённая улыбка появлялась на её устах и часто растворялась в слезах.

Мечникова искала средства оживить Межейевицы и трудно их было найти. Приглашали гостей – это мечника, хоть на короткое время, развлекало.

В июле как раз подошёл день рождения пана Збоинского. Не говоря ему ничего, жена выбралась к соседям.

– Мои благодетели, – говорила она всюду, – мой муженёк чего-то кислый; после этой неволи узнать его трудно. Что не делаю, дабы его развеселить, всё напрасно. По крайней мере, когда приезжают гости, то оживает. Приезжайте на день рождения, привозите, кого сможете, дабы было как можно больше.

Когда подошёл этот день, действительно, фреквенция нашлась, какой никогда не было. Где кто имел резидента, родственника, гостя, привёз с собой в Межейевицы. Двор был полнёхонек колебок, бричек и коней. Стол должны были поставить на террасе, потому что день был превосходным, и обходиться лавкам, потому что стульев и кресел не хватало.

Действительно, у юбиляра прояснилось лицо, как в добрые времена. Когда сели к обеду, а из мортиры начали бить виваты, сделалось шумно, весело… аж мечникова благодарила Бога за добрую свою мысль.

При мечнике неподалёку сидела Ядзя, напротив них – обыватель из Сандомирского, прибывший к брату пана Суходольского, который привёз его сюда с собой. Сандомирянин был болтуном и человеком весёлым. Говорил речи, шутки, анекдоты и стихи так, что когда отворял уста, всё стихало и слушали его с наибольшей жадностью. Обычно только к концу выпаливал интенсивный смех. Начали говорить о разных дивных судьбах людей и характерах. Разные примеры человеческих недостатков и пороков, идущих к наивысшей степени – смехотворность и привычки описывали по очереди тот и другой, пока Суходольский из-под Сандомира не заговорил:

– Уж отличнейшего в своём роде скряги, как мы в Сандомирском пана Шкварку, не имел свет и Корона. Можно его было показывать как монстра, потому что, посмотрев на него, шелунга бы за него никто не дал, а оставил после себя наследство, какое дай Бог каждому. Жил шкварками и хлебом, ходил в кожушке с пятнами от жира, жил в хлеву. Вытворял с собой чудеса, чудеса с людьми, которые над ним смеялись, а он смеялся над людьми.

Сутяга был, каких мало, без процесса жить бы не мог, но адвокатов отсылал к милосердию Божьему за оплатой. Ни слуги, ни паробка не наградил по-человечески, и так всю жизнь провёл. Под конец, чувствуя себя слабеющим, взял себе какого-то несчастного родственника или однофамильца, которым прислуживался как негром. Но что же? Такие люди счастье имеют; пробощ, который мне это рассказывал и смотрел день в день на жизнь его и дела, говорил, что такого скромного, честного, спокойного, доброго хлопца со свечой искать. Что же с ним старый скряга сделал, на воловьей бы коже не списал.