Пол Остер - Измышление одиночества

Особо чарующим в этой истории О. считает имя этого человека – в точности как у его сына.

Несколько недель спустя он читает следующую статью в «Еврейской энциклопедии»:

«ОСТЕР, ДАНИЭЛЬ (1893–1962). Израильский юрист и мэр Иерусалима. Остер, родившийся в Станиславе (тогда – Западная Галиция), изучал юриспруденцию в Вене, завершил образование в 1914-м и переехал в Палестину. Во время Первой мировой войны служил в штаб-квартире австрийских экспедиционных сил в Дамаске, где содействовал Артуру Руппину [40]в отправке финансовой помощи голодающему ишуву [41]из Константинополя. После войны основал в Иерусалиме юридическую практику, представлявшую некоторые еврейско-арабские интересы, и служил секретарем Юридического департамента Сионистской комиссии (1919, 1920). В 1934-м Остер был избран в Иерусалиме советником; в 1935-м назначен заместителем мэра Иерусалима; а в 1936–1938 и 1944–1945 гг. исполнял обязанности мэра. Остер выступал с еврейской стороны в деле об интернационализации Иерусалима, представленном на рассмотрение Организации Объединенных Наций в 1947–1948 г.; в 1948-м Остер (баллотируясь от Прогрессивной партии) был избран мэром Иерусалима – первым на этой должности в независимом Израиле. Остер прослужил на этом посту до 1951 г. Кроме того, был членом Временного совета Израиля в 1948 г. Возглавлял Израильскую ассоциацию ООН от ее основания и до своей кончины».

Все три дня, что он провел в Амстердаме, О. плутал. Город в плане – концентрический (ряд концентрических кругов, пересеченных каналами, штриховка из сотен крохотных мостов, всякий связан с другим, а за ним с еще одним, будто бы до бесконечности), и ты не можешь просто «пройти» по улице, как в других городах. Чтобы куда-нибудь попасть, следует знать заблаговременно, куда идешь. О. не знал, поскольку был здесь чужаком, больше того – замечал за собой странное нежелание сверяться с картой. Три дня лил дождь, и три дня он ходил кругами. Понял, что по сравнению с Нью-Йорком (сиречь Новым Амстердамом, как любил говаривать он самому себе, вернувшись) Амстердам – городок небольшой, расположенье его улиц он бы выучил дней за десять. И все же, даже потерявшись, разве не мог он спросить дорогу у какого-нибудь прохожего? Теоретически – да, а на самом деле он никак не в силах был себя к этому принудить. Нет, он вовсе не боялся незнакомых людей, да и физического нежелания говорить у него не было. Тут тоньше: он ловил себя на том, что ему не хочется говорить с голландцами по-английски. В Амстердаме почти все говорят на прекрасном английском. Эта легкость коммуникации, однако, его расстраивала, словно могла как-то лишить это место его иностранности. Не в том смысле, что он искал экзотики, а в том, что это место перестанет быть собой – словно голландцы, заговорив по-английски, лишатся собственной голландскости. Если б он мог быть уверен, что его никто не поймет, он, не сомневаясь, кинулся бы к постороннему человеку и обратился к нему по-английски в комической попытке быть понятым: со словами, жестами, гримасами и т. п. А так он ловил себя на нежелании нарушать голландскость голландцев, хотя они сами давным-давно позволили ее себе нарушить. Стало быть, он придерживал язык. Скитался. Ходил кругами. Давал себе потеряться. Иногда, как он впоследствии обнаруживал, оказывался в нескольких шагах от пункта назначения, но, не зная, где свернуть, уходил не в ту сторону, а тем самым все больше и больше удалялся оттуда, куда мыслил прийти. Ему взбрело на ум, что он, быть может, плутает кругами ада, что сам город возведен как модель преисподней, на основе некоего классического представления о том месте. Затем он припомнил, что различные диаграммы ада некоторые писатели XVI века на эту тему использовали как системы запоминания. (Космас Росселлий, к примеру, в своем « Thesaurus artificosae memoria» , Венеция, 1579 [42]). И если Амстердам был преисподней, а преисподняя – памятью, то он понимал, что в его блужданьях, быть может, есть какая-то цель. Оторванный от всего, что было ему знакомо, неспособный отыскать ни единой реперной точки, он видел, что шаги его, никуда не приводя, вели его не куда-то, а к самому себе. Он скитался внутри себя – и потерялся там. Отнюдь не тревожа его, это состояние потерянности стало источником счастья, воодушевления. Он вдыхал его самими своими костями. Словно бы на краешке некоего доселе скрытого знания он вдыхал его костьми и говорил себе, едва ль не торжествуя: я потерялся.

Жизнь его, казалось, больше не обитает в настоящем. Завидя ребенка, он всякий раз пытался вообразить, каким тот станет, выросши. Завидя старика – как тот выглядел ребенком.