Джек Керуак - Видения Коди

«Видишь ли, мы с этим ничего не можем поделать.

Я ж тебе говорил, я был – все в порядке иными словами – именно поэтому мы не говорим, как встарь, мы всё уже сказали, всё повидали, усилье ужасно, хотя у нас есть знанье, я признаю тебя, я знаю, ты более или менее признаешь во мне что угодно – иными словами, с миром все прекрасно, у нас и впрямь есть определенное количество ответственности, но она очень легка и на самом деле не заслуженна, мы жалу емся (кашель) – хем, (как у моего отца), „черт, стыдоба-то какая“ – и качая своей бедной философской головой полу, Коди, который пережил все и перестрадал все. То было в той Мексике, о которой я думаю – дальше он бы зайти уже не мог, никто б этого не сумел, найти ответ, время поджимало – не прошло и нескольких дней, как он сказал: «Я возвращаюсь в Нью-Йорк, я и в Калифорнию возвращаюсь, я еду обратно в Соединенные Штаты».

«Что?» – воскликнул я, подымая взгляд от своей почты, от своего грандового темнополированного стола… в солнечном свете, что тыкал внутрь от раскрытой ставни: «Что?» оправляя гусиное перо свое – «уезжаешь, вот как? обратно к —» Он возвращался к своей нынешней нью-йоркской женщине, жениться на ней, а затем вернуться к своей второй (и в настоящее время разведенной и больше всех страдающей) жене…. Я видел, как на лицо Коди спокойствием наползает угрюмство.

«Ложная чепуха». – Ачесон, 1952

«Нужно легализовать феллахов», – Дулуоз, 1952

В последний раз я видел его, он в кухне, как переполошившаяся старая бабуля, высаживает траву в мексиканские пивные подносы, «cerveza» – со своим костлявым руинозным лицомячом, склоненным над другими черепами и бесполезностью.

Он умолял меня быть с ним полным идиотом; теперь он меня умоляет пойти с ним на работу.

Пред вратами Сан-Антонио, на пути туда, той жаркой знойной долиночью, когда мы подкрались к заправке и выпили несколько холодных пив из ледника рядом с колонками, различные мексиканцы проделывали то же самое в своих скитаньях по тротуару такому зеленому, подумал я, во всем этом диком восторге и тропичной любви, жаль, что мне суждено видеть дичайший и самый феллахский городок в Америке на таком склоне своих лет – Сан-Антон был примерно единственным бересклетным городком, что я пропустил – Но после Мехико-Града этот ваш Сан-Антон казался – скучнее Соединенных Штатов – лица красных тексасцев в нефти, сидящих в белой фланели в гостиничных вестибюлях с кондиционированным воздухом, пока их долголицые грантвудовые жены вешают себе на уши костыль в голубой симфонической силосной башне – читая газеты – Мехико-Град меня закерогазил. А Коди он так загазовал, что тот так и не оправился; через месяц, вдув, он принял окончательное решение в своей жизни, что повидал за то короткое травматичное время уже так много (кхем; при помощи того, что взорвал полных десять банок за неделю или две, дамы смягчить аханья его скачущей с курса на курс совести: он пролетел обратно через США самолетной ночью (первый его полет) созерцая трагическую ошибку земель под собой. С Эвелин теперь должно было быть пан или пропал; Коди ныне пытался действительно приспособиться в последний раз к бесповоротной Время-охватывающей с-вечностью-флиртующей запутанной оживленной всхлипо-хлюпающей мощной женитьбе…. После всех ночей в джунглях и безумных фантазий Мехико-Града, особенно той последней сцены, о которой я тут расскажу, можно было б решить, что он по прибытии во Фриско будет смотреться покойником – а он… но погодите, и это будет. То было, в парке, жуткая сцена между нашими двумя душами, я на самом деле не знаю, что произошло, я был столь неумерен от Мехико, он тоже, мы – сидели с Кокой на перилах в Парке Максимилиана на пласе, над водою с лилиями и мексиканскими гребцами с их японскими куколками ‘манных жилых домов, воздушными шариками детворы, загорающей в самом большом воздушном шарике из всех, деревья вздымаются в зальных боковинах крикетной лощины с лозами, с красными хуецветиками, парк Тропика Рака, скорей как джунгли, со внезапными индейскими семьями на пикнике, сидящими на корточках в долу, как потерянное колено, стенами ацтекского храма и французским слезливым монархом с его кошмарной Флоберовой красоткою с мушкой на подбородке, ослепляющей и слюнявой, под боком, тот парк, Чапультепек, («Чапупек», как называл его пацан Быка Уилли, ласкательно) (когда так никогда этого и не совершили на пикнике) – мы пьем национальный напиток, «Миссионерский Оранжад», мы на солнышке, преуспевающие пришельцы по туристским дорогам, как вдруг более или менее – «Слышь, Коди, как там насчет той истории, что ты собирался – не истории, но что случилось в Виктории, в глубине раздевалок и блядокомнат, там», когда Прадо обрывал нам уши с того великолепного сверх-бу́хающего музыкального автомата деньком у индейского владельца в притонах и sales de bailes [70]– спрашивая Коди о том, что он делал, пока сам я занимался с подскакивающей сеньоритой – вместо ответа мне он говорит: «Никакой разницы, Джек».