Джек Керуак - Видения Коди

Ну и что могла Клементина на это ответить? что она, стало быть, не что она «нлт» стала быть, со штрахом перьев и раздираема меж двенадцатью отличными и «фурдулуарными» типами «кландерии», твой «сиухт этх айю,»; посреди тугой посадки я всем моим ученикам всегда советовал держаться своих десен.

Но нельзя сказать, будто что-то поистине неимоверное происходило с Коди и со мною летом 1949-го, когда я отправился на Запад найти его.

Ночь я провел в Денвере… до своего отъезда на Побережье… нечто вроде преамбулы. Тогда я вдруг сообразил (только что проводил одного очень преуспевающего молодого американца на самолет, он управленец был), что на свете ничто не имеет значения; даже успех в Америке есть лишь пустота, и незаполненность поджидает карьеру души человеческой. Я прошел по гигантской равнине от летного поля, разумеется, весь Денвер равнина; я был грустной красной крапиной на лице земли; также я был битым автостопщиком, которого никто не подвозит, кроме одного бедного негритянского солдата, который старался быть со мною учтивым, когда я задавал ему хеповые вопросы про Пять Точек, денверский негрогород, а он не знал, ибо не вовлечен в заморочки белого человека о том, какой должна быть цветная жизнь. Я явился на улицы Денвера в их бесконечно мягком, сладком и восхитительном августовском вечере; сумерки то были, говорю я, лиловые, с хижинами в мягких переулках, и множеством лужаек, по всему Денверу все время много газонов; видишь газон у дома китайского пастора, у фабрики, напивался на лужайках, терял ключи… катался по траве… Я прошел в том Денверском Вечере – но на углу 23-й и Уэлтон, или 25-й, где-то там, возле газгольдера и софтбольного поля; я вхожу туда, неся свои печальные мысли, а также чашку докрасна горячего и в натуре кроваво-красного чили; с фасолью; нет, в тот раз без фасоли; на углу 23-й и Уэлтон лужайки мягкого сладкого старого Денвера ободранней, это там весь день играет мексиканская и негритянская детвора, их родители не говорят им сойти с газона, знаков никаких нет, ты видишь, следовательно, славные пыльные дорожки, бегущие промеж газонозеленок; и хлипкие ограды поблизости, Денвер, тут все сплошь хлипкие заборы и задние дворы, и мусоросжигатели, дымящие в голубом утреннем воздухе, но также мягкие грустные сумерки в потемках; в 1947-м фактически, сразу после того, как я познакомился с Коди, и у меня случились те предвкусительные сны о том, как ночью строительных рабочих мы с ним пили и трепались в барах; я начал ощущать, что переулки, заборы, улицы были «святыми денверскими улицами», как я их называл, и лишь из-за этой конкретной мягкости – я шел вдоль этого, мне было уныло, видя, как преуспевающий молодой управленец, таинственный Буавер, был всего лишь старым Тиресием, которому скучно, совершенно битым и вздыхающим; в душе́ ему нечего делать, можно лишь метаться повсюду да зевать и ждать, вечно ждать, ждать; тупая тоскливость омертвевшего сердца, сердцу никогда ничего не перепадает. Высочайший блеск был у него, но был он так же грустен, как старая сихотка; фактически мы стояли вместе на вершине горы в Сентрал-Сити и озирали горб гор с их особыми снежащими льдотучами, летевшими вдоль небесно-золотого холодного хребта, ревущий день Колорадов, в вышине, и вместе не сильно-то этим впечатлялись; сам по себе я, может, и восхищался, или сам по себе он бы мог… но это ничего не значило, видеть, владеть и обладать миром с высоты физической и общественной, ни для него, ни для меня. Он болтал еще какую-то чепуху, байки о скуке, может. Надо понимать этот Мир ума. В общем, я шел вечером по улицам Денвера, и миновал темные очертанья женщин с тихими голосами, и детей с тихими голосами, и ароматный дымок из трубок рабочелюда, отдыхавшего на крыльце ввечеру; в какой-то миг фактически молодая цветная девушка вгляделась в меня на тротуаре и сказала: «Эдди?» Я прошел мимо святых забеленных реклам, краскоклякс белого в синей темной зеленотьме, коя есть Денвер; я поглядел наверх на текучную старую луну, что по-прежнему там со своею переклоненной печальною главой, плачет, плачет по миру. В Денвере долу, в Денвере долу я дохнул и вся недолга. Я помню, то был мой припев. Вдруг я набрел на софтбольный матч под яркими прожекторами, с пылкими радостными молодыми атлетами, но любителями, что опрометью суетились по пыли под рокот публик, составленных из их обожающих матерей, сестер, отцов и приятелей-прихлебателей, громящих в девятом иннинге свалки, вздымающих пылетучи у второй базы, шлепающих двойные от фолового шеста на левом краю поля и растягивающих их в чокнутые тройные, да только это фол и там стоны. Мне стало довольно глупо за то, что был слишком понур, чтобы играть ночью в софтбол под освещенными цистернами Деток с Газового Завода и Денни Дуболома с воскресными хахачками на углу и справедливым обменом честностями в детстве, вот так, а вместо этого вынужден был немедленно стать звездой и фактически метнуться к профессиональным суровостям и колледжу, а не балдеть с первоначальной игрой. Бедные маленькие мексиканские геройные Коди денверской ночи! С печальноликими маленькими светловолосыми Джоаннами, восторженно вопящими с трибун, с мягкими сердцами, громкими голосами, подлинными верностями, визгом, топаньем ногами во имя их братьемальчиков, плача, ликуя и подбадривая их в то время, когда братья что-то значат; и я, назади, сижу со старым бичарой, у кого один интерес в данный миг – поглядывать на боковой карман соседа, где тот хранит лишнюю банку холодного пива, пока откупоривает другую открывашкой, бичу просто хочется думать, вот бы и у него на такую денег было довольно, роется в кармане; я смотрю, на улицу, на перекрестке, машины остановились на красный свет; воняет выхлопом; за потоком машин, на хлипких крылечках, за газончиками, народ растягивается в своей вечерней тьме и время от времени поглядывает на игру или вверх на луну и звезды, и это еще одно лето. Бедные герои Ночного Куролеса в Поле! И это именно то поле, о котором мне Коди как-то рассказывал, а я слушал так исковерканно, что теперь, и позже, я о нем думал как о том месте, где он как-то давным-давно потерял свой резиновый прыгучемяч, тот мяч, который он вечно отбивал от земли по пути в школу и обратно, в десять, одиннадцать, когда жил с отцом в Лэримерских ночлежках, но также ходил в школу, отбивая этот мячик по чистым участкам между тротуарными рынками, а затем, когда стал половчей в отбиванье и запусканье его, и в отправке его косо биться о стены гаражей и небоскребов, и в бросках через дорогу и уличное движенье, чтоб его догнать; по мере того, как, даже позже, он начал ездить на велосипеде, по газетному маршруту или позднейшему маршруту, полетом шмеля, велосипедным маршрутом, торгуя шмелевою пузырящейся жвачкой, той, в которой, как герой Сарояна, он заставлял свою душу жать на педали ради ее существованья и рациональных обоснований; Ирвин мне рассказывал, что он «зарабатывал на жизнь, отскребая жвачку с оконных стекол», и я представлял себя, как мою окна в Брокльмене воскресною зарей, когда они все идут в церковь через Кирни-сквер, но на самом деле я точно знаю, что он работал у Поставщика Жвачки, а еще зарабатывал на хлеб, ездя на велосипеде с индейским корешем своим, не Риником, а Беном Роуэлом, с которым его подстрелил в Канун Рождества 1943-го в Озарках паршивый автовладелец; предприятие, душевное велосипедирование, что завело его гораздо дальше, чем позднейшее созерцанье бильярдных шаров в виде фона… расслабленный передний план для тревожных серьезных размышлений о деньгах и – В общем, я дох, я дох в Денвере дох я; сказал себе: «В чем толк печалиться о том, что мальчишество твое прошло, и ты никогда больше не сможешь сыграть вот так вот в софтбол; ты по-прежнему можешь предпринять еще один могучий вояж и отправиться посмотреть, чем же Коди наконец занимается». О, печаль огней того вечера!..великий нож пронзает меня из тьмы… восходит ночетуча моих грез, и общая бурость моего спасенья, что как бурость в старых барах, а также на Девятой авеню в октябре, и когда они говорят о похабени и в уголке полотна Рембрандта, когда он рисует могутные и золотые араканьоны, арки, бульверсы и мардигровые горгульи в виде своего окружающего пространства для мимолетных и хрупких, потерянных, миро-робеющих фигурок Иисуса и Женщины, Застанной за Супружеской Изменой, покуда жрецы пялятся. В плеске, нет, абзаце.