Редьярд Киплинг: На городской стене

– Я думаю, что это тешит его тщеславие, – сказал помощник. – Солдатам приказано держаться от него подальше, но он считает их как бы данью своему величию… Бедный старик!

– Я не допущу, чтобы для этого отрывали двух строевых солдат от охраны Форта. Приставьте к нему пару туземных пехотинцев.

– Сикхов? – спросил помощник, поднимая брови.

– Сикхов, патанов, догр – все они на один лад черные твари. – И комендант заговорил с Кхем-Сингхом в таком тоне, что это сильно задело самолюбие старого джентльмена. Пятнадцать лет назад, когда его во второй раз взяли в плен, все смотрели на него как на тигра. И ему нравилось, когда на него так смотрели. Но он забыл, что за пятнадцать лет мир ушел вперед и многие младшие офицеры дослужились до капитанов.

«А что, капитан-свинья все еще командует Фортом?» – каждое утро спрашивал Кхем-Сингх у своего туземного стража.

И туземный страж отвечал: «Да, субадар-сахиб» – из уважения к его возрасту и величественному виду; но стражи не знали, кто он такой.

В те дни в белой комнате Лалан всегда собиралось большое общество и разговаривало еще оживленнее, чем раньше.

– Греки, – говорил Вали-Дад, недаром бравший у меня книги, – жители города Афин, где они постоянно слушали и рассказывали какие-нибудь новости, держали в строгом заключении своих женщин, которые в большинстве были дуры. Отсюда великолепный институт женщин-гетер – так я говорю? – которые были занимательны и не дуры. Все греческие философы наслаждались их обществом. Скажите мне, друг мой, как теперь обстоит дело в Греции и других местах европейского континента? Что, ваши женщины тоже дуры?

– Вали-Дад, – сказал я, – вы никогда не говорите нам о своих женщинах, а мы никогда не говорим вам о своих. Это – преграда между нами.

– Да, – сказал Вали-Дад. – Странно, как подумаешь, что мы встречаемся только здесь, в доме публичной… так вы ее называете? – Он показал на Лалан трубочным мундштуком.

– Лалан – это Лалан, – сказал я, и это была истинная правда. – Но если бы вы, Вали-Дад, заняли ваше настоящее место в мире и отказались от мечтаний…

– Я стал бы носить английский пиджак и брюки. Мог бы сделаться видным мусульманским адвокатом. Пожалуй, даже попал бы на теннис к комиссару, где англичане стоят на одной стороне, а туземцы на другой, с целью «способствовать развитию общественных взаимоотношений во всей империи». Сердце сердца, – быстро сказал он, обращаясь к Лалан, – сахиб говорит, что я должен покинуть вас.

– Сахиб всегда говорит глупости, – со смехом откликнулась Лалан. – В этом доме я царица, а ты царь. А сахиб, – она заломила руки над головой и на минуту задумалась, – сахиб будет нашим вазиром, твоим и моим, Вали-Дад, ибо он сказал, что ты должен покинуть меня.

Вали-Дад неумеренно громко расхохотался; я засмеялся тоже.

– Пусть так, – сказал он. – Друг мой, вы желаете занять этот прибыльный государственный пост? Лалан, какое положить ему жалованье?

Но Лалан начала петь, и во весь этот вечер нельзя было добиться разумного ответа ни от нее, ни от Вали-Дада. Когда одна умолкала, другой принимался декламировать персидские стихи с тройными каламбурами через каждую строчку. Некоторые из них носили не вполне пристойный характер, но все это было очень смешно и кончилось только в тот момент, когда какой-то толстый человек в черном костюме и золотом пенсне велел доложить о себе Лалан. Тогда Вали-Дад увлек меня в мерцающую ночь, и мы стали гулять в большом саду, где росли розы, и высказывать еретические взгляды на религию, и правительства, и жизненный путь мужчины.

Наступал Мухаррам – большой траурный мусульманский праздник, и все то, что говорил Вали-Дад о религиозном фанатизме, могло бы послужить причиной к его исключению из самой свободомыслящей мусульманской секты. Вокруг нас были розовые кусты, над нами звезды, а изо всех кварталов города несся бой больших барабанов Мухаррама. Вам нужно знать, что город делится на две равные части между индуистами и мусульманами и там, где обе веры исповедуются воинственными расами, большой религиозный праздник дает много поводов к беспорядкам. Индуисты, если только это в их силах, вернее сказать, если власти достаточно слабы, чтобы позволить им это, всячески стараются устроить какой-нибудь свой второстепенный праздник так, чтобы он совпал с периодом всеобщего оплакивания мучеников Хасана и Хусайна, героев Мухаррама. Изображения их гробниц, сделанные из золотой и раскрашенной бумаги, носят с криками, стонами, музыкой, факелами и воплями по всем главным улицам города. Эти изображения называются тазиями. Полиция заранее строго регулирует направление их движения, и полицейские отряды сопровождают каждую тазию из опасения, что индуисты станут кидать в нее кирпичами и тогда Мир Королевы будет нарушен, а головы ее верноподданных разбиты. Период Мухаррама в «воинственном» городе причиняет беспокойство всем властям: если вспыхивает бунт, отвечают власти, а не бунтовщики. Первые обязаны все предвидеть и, не принимая слишком тщательных, а потому комических мер предосторожности, обязаны постараться, чтобы эти меры были, во всяком случае, достаточными.