Айн Рэнд - Атлант расправил плечи

– Так в молодости казалось и мне самому.

Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара.

– Почему же вы хотите говорить о ней? – спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия.

– Скажем так, из благодарности, мистер Риарден.

– Благодарности мне ?

– Если вы согласитесь принять ее.

Голос Риардена сделался жестче:

– Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней.

– Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам.

После недолгого молчания Риарден спросил – негромко, едва ли не с угрозой:

– Что вы пытаетесь сделать?

– Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете.

– Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое, – к презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения: только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. – Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он тащит на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу.

Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым.

– В ваших словах я вижу одну-единственную ошибку, – ответил Франсиско, – заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным.

Он указал не верившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу:

– Почему вы соглашаетесь везти их на себе?

– Потому что это – несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени.

– Почему бы тогда вам не сказать им об этом?

– О чем?

– О том, что вы работаете для себя, а не для них.

– Им это известно.

– O да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении.

– Но почему я должен считаться с тем, что они там думают?

– Потому что это битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию.

– Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными.

– Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой.

– Но в чем вы видите свидетельство его существования?

– В том непростительном факте, что вас нельзя назвать счастливым человеком.

Риарден мог бы смириться с любым укором, оскорблением, с любым брошенным в него проклятием; единственное, чего не мог он принять от людей, – это жалость. Укол холодного воинственного гнева вернул его назад, к текущему мгновению во всей его значимости. Он проговорил, пытаясь не проявить истинную природу овладевавшего им чувства:

– Какую наглую выходку вы себе позволяете? Зачем, с какой целью?

– Скажем так: я подсказываю вам нужные слова, которые в свое время вам понадобятся.

– Почему вам вообще пришло в голову разговаривать со мной на эту тему?

– В надежде на то, что вы запомните наш разговор.

«Гнев мой, – думал Риарден, – рожден тем непостижимым фактом, что я позволил себе наслаждаться этим разговором». Он ощущал запашок измены, привкус неведомой опасности.

– И вы рассчитываете на то, что я забуду про то, кто вы такой ? – спросил он, прекрасно понимая, что думает вовсе не об этом.

– Я полагаю, что вам вовсе незачем думать обо мне.

За гневом, которого Риарден не хотел признать за собой, пряталось другое чувство – некий намек на боль.

Если бы он позволил себе вслушаться, то понял бы, что голос Франсиско еще звучит в его ушах: «Среди всех… один лишь я приношу вам… если вы согласитесь принять ее…»

Он слышал эти слова, произнесенные негромко, со странной торжественной интонацией, и не поддающийся объяснению его собственный ответ – это «да», доносившееся из глубин его существа, стремление принять, сказать этому человеку, что он принимает, что нуждается в ней – нет, не в благодарности, в чем-то другом, имя чему было не «благодарность», и он знал, что вовсе не это предлагает ему собеседник.