Айн Рэнд - Атлант расправил плечи

– На кучу шлака? – медленно переспросил Риарден, зная, что она находится в ста футах внизу.

Парень кивнул, неопределенно указывая в темноту.

– Да… вниз… и я пополз… пополз наверх… хотел продержаться до того, чтобы рассказать кому-то, кто передаст вам, – искривленное от боли лицо парня неожиданно расплылось в улыбке, и в голосе его прозвучало величайшее торжество, когда он добавил: – и продержался.

Потом парень вскинул голову и спросил тоном детского удивления и внезапного открытия:

– Мистер Риарден, такое бывает чувство, когда… когда чего-то хочешь… отчаянно хочешь… и добиваешься?

– Да, малыш, бывает.

Голова парня откинулась назад, на руку Риардена, глаза закрылись, губы сомкнулись, словно удерживая глубокое удовлетворение этой минуты.

– Но тебе нельзя останавливаться на этом. Это не конец. Держись, пока я не отвезу тебя к врачу и…

Риарден осторожно поднял парня, но лицо его исказила мучительная конвульсия, губы изогнулись, чтобы удержать крик, и Риардену пришлось мягко уложить его снова на землю.

Парень покачал головой и взглянул на Риардена чуть ли не виновато.

– Мне уже не выкарабкаться, мистер Риарден. Нет смысла себя обманывать… я знаю, что мне конец.

Потом будто в каком-то смутном отказе от жалости к себе добавил, цитируя заученный урок, отчаянно пытаясь говорить прежним, циничным голосом интеллектуала:

– Какое это имеет значение, мистер Риарден? Человек просто-напросто набор… набор определенных химических соединений… и смерть человека значит не больше, чем смерть животного.

– Ты знаешь, что это не так.

– Да, – прошептал парень. – Да, кажется, знаю.

Взгляд его обратился в темноту, потом поднялся к лицу Риардена, глаза его были беспомощными, тоскливыми, по-детски озадаченными.

– Я знаю… все, чему нас учили, – чушь… все, что нам говорили… о жизни… и смерти… Смерть… ничего не значит для химических соединений, но… – он сделал паузу, и весь его отчаянный протест зазвучал только в напряженности ставшего тише голоса: – Но значит для меня… И… и думаю, для животного тоже… Но они говорят, что не существует никаких ценностей… только общественные обычаи… Никаких ценностей!.. – он машинально зажал рукой рану на груди, словно пытаясь удержать то, что терял. – Никаких… ценностей…

Потом его глаза раскрылись шире во внезапном покое полной откровенности.

– Я хочу жить, мистер Риарден. Господи, как хочу! – голос был страстно спокойным. – Не потому, что умираю… а потому, что понял лишь сегодня вечером, что значит быть по-настоящему живым…И… странное дело… знаете, когда понял? В кабинете… когда подставил голову под удар… когда послал этих мерзавцев к черту… Существует… существует много такого, чего я, к сожалению, не понимал раньше… Но… не стоит плакать из-за пролитого молока, – он увидел невольный взгляд Риардена на примятую траву внизу и добавил: – Из-за чего бы то ни было пролитого, мистер Риарден.

– Послушай, малыш, – сурово сказал Риарден, – я прошу тебя об одолжении.

– Сейчас, мистер Риарден?

– Да. Сейчас.

– Конечно, мистер Риарден… если смогу.

– Сегодня вечером ты сделал мне большое одолжение, но я прошу о еще большем. Ты проделал замечательную работу, выбравшись из этой кучи шлака. Попытаешься сделать еще более трудную? Ты был готов умереть ради спасения моего завода. Постараешься жить ради меня?

– Ради вас, мистер Риарден?

– Ради меня. Потому что я прошу. Потому что хочу этого. Потому что нам вместе нужно еще много взбираться.

– Для вас… для вас это важно, мистер Риарден?

– Важно. Решишь ты, что хочешь жить, как внизу, на куче шлака? Что хочешь выстоять и жить? Будешь сражаться за жизнь? Ты хотел вести битву за меня. Будешь вести эту вместе со мной, как нашу первую?

Риарден ощутил пожатие руки парня; оно передало неистовую пылкость ответа; голос его прозвучал лишь шепотом:

– Постараюсь, мистер Риарден.

– Теперь помоги мне отвезти тебя к врачу. Расслабься, не волнуйся и позволь мне поднять тебя.

– Хорошо, мистер Риарден.

Парень с неожиданным усилием приподнялся и оперся на локоть.

– Расслабься, Тони.

Риарден увидел внезапное движение в лице парня, попытку как прежде весело, нагло усмехнуться.

– Я перестал быть «и наши и вашим»?

– Перестал. Ты теперь знаешь, что есть правда жизни, абсолют.

– Да. Теперь я знаю несколько абсолютов. Вот один – он указал на рану – это абсолют, так ведь? И, – продолжал он, когда Риарден медленно, осторожно поднимал его с земли, словно напряженность дрожащего голоса служила своего рода анестезией, – то, что люди не могут жить… если гнусные мерзавцы… вроде тех, что в Вашингтоне… остаются безнаказанными за такие дела… какие устроили этим вечером… если все становится отвратительной фальшью… и ничто не реально… и ничтожество становится важным лицом… люди не могут так жить… это абсолют, правда?