Френсис Фицджеральд - Гитара, кости и кастет. Все эти юноши печальные… (сборник)

Он почти совсем перестал спать; высыпаться ему удавалось лишь в периоды кратких каникул, специально посвященных простым радостям жизни – чаще всего это был гольф с друзьями, с Грентлендом Райсом или Джоном Уилером. Немало ночей мы с ним провели за болтовней и канадским элем, а на рассвете Ринг обычно вставал, зевал и говорил: «Ну, что ж… Дети, наверное, уже в школе, так что пора по домам».

Он никогда не мог забыть о несчастьях других людей – например, о том, что доктора вынесли смертный приговор карикатуристу Тэду (а тот прожил после этого едва ли не дольше, чем сам Ринг), – и выглядело это так, словно он верил, что в подобных случаях можно и нужно чем-то помочь. Он всегда старался как можно лучше выполнять условия всех своих контрактов – один из них, газетная колонка спортивных комиксов про «качка», был самым настоящим кошмаром, – и было очевидно, что в своей работе он не видит никакого движения, считая ее просто «писаниной». Поэтому свое вселенское чувство ответственности он был склонен направлять на решение чужих проблем: то он искал для кого-то выходы на театральных импресарио, то помогал другу искать работу, то изобретал для кого-то хитрый способ получить членство в престижном клубе. Зачастую намеченная цель явно не стоила затраченных усилий; все это было нужно, чтобы скрыть правду, состоявшую в том, что Ринг просто-напросто отлынивал от работы – он оставался добросовестным и честным трудягой до самого конца, но уже лет за десять до смерти перестал получать какое-либо удовольствие от своего труда.

Приблизительно в то же время (1922 год) одно издательство предприняло попытку переиздать его старые книги и выпустить сборник новых рассказов, что дало ему возможность войти в мир литературы, а не только в общественное сознание; он получил некоторое удовлетворение от неоднократных заявлений Менкена и Ф.П.А., подтверждавших его истинную ценность как писателя. Но мне кажется, что ему было все равно – это сложно понять, но на самом деле ему было совершенно наплевать на все, за исключением личных отношений с некоторыми людьми. Показательно его отношение к имитаторам, не укравшим у него разве что последнюю рубашку; так, как его, обворовывали разве что Хемингуэя; самих этих имитаторов их воровство беспокоило больше, чем Ринга. Он считал своим долгом им помогать, если у них что-то не получалось!

На протяжении всего того периода, когда заработки были высоки, а репутация, как среди критиков, так и среди читателей, все более укреплялась, две вещи казались Рингу важнее всей той работы, благодаря которой его будут помнить. Он хотел стать музыкантом – и иногда с иронией говорил о том, что в нем погиб композитор; и еще ему хотелось стать драматургом. Его отношения с продюсерами достойны отдельного рассказа: они постоянно нанимали его на проекты, о которых сами тут же начисто забывали; у него принимали готовые либретто, но до постановки они так и не доходили. (Ринг оставил краткую ироничную зарисовку о Зигфилде.) Лишь с помощью практичного Джорджа Кауфмана ему удалось достичь своей цели, но к тому времени он был уже слишком болен, чтобы получить от этого какое-либо удовлетворение.

Все вышесказанное говорит о том, что все, чего добился Ринг, не идет ни в какое сравнение с тем, на что он был способен, – и все потому, что к своей работе он относился цинично. Где же зародилось такое отношение – в юности, когда он жил в мичиганской глубинке? Несомненно, оно уже присутствовало, когда он ездил по стране с «Кьюбс». Те годы, когда большинство обладающих творческим потенциалом людей взрослеют, получая некий жизненный опыт – пусть даже этим университетом является война, – Ринг провел в обществе пары дюжин невежд, играющих в ребячью игру. В игру для мальчишек, специально созданную для того, чтобы любой мальчишка мог достичь в ней вершин, в игру, ограниченную рамками, надежно изолирующими ее от любых новшеств, опасностей, перемен или приключений. Вот какой материал и в каких обстоятельствах наблюдал Ринг, вот что послужило ему школой и учебником в самый плодотворный для формирования мышления период! Писатель может рассказывать о своих приключениях снова и снова, и после тридцати, и после сорока, и после пятидесяти, но критерии, по которым эти приключения будут взвешиваться и оцениваться, окончательно формируются к двадцати пяти годам. Как бы глубоко ни погружался во все это Ринг, его «пирог» по размеру точно укладывался в границы ромба Фрэнка Ченса.