Гастон Леру - Призрак оперы

Я вошла. Мне показалось, что я попала в склеп. Стены были обиты черной тканью, только вместо белых крапинок, обычно украшающих траурный креп, на ней были начертаны пять нотных линеек – нотная запись «Dies irae» [17]. Посреди комнаты возвышался балдахин, с которого свешивался занавес из красной парчи, а под балдахином стоял открытый гроб. Я невольно отшатнулась при виде этого зрелища. «Вот здесь я сплю, – сказал Эрик. – В жизни надо привыкнуть ко всему, даже к вечности». Я отвернулась, и мой взгляд упал на клавиатуру органа, занимавшего большую часть стены. На пюпитре лежали листы бумаги, испещренные красными нотными знаками. Я спросила позволения посмотреть их и на первом листке прочитала: «Торжествующий Дон Жуан».

«Да, – сказал он, – иногда я сочиняю. Вот уже двадцать лет, как я начал это произведение. Когда оно будет закончено, я возьму его с собой в гроб и усну вечным сном». – «Тогда надо как можно дольше работать над ним», – заметила я. «Иногда я сочиняю по пятнадцать дней и ночей кряду и все это время не слышу и не вижу ничего, кроме музыки, а потом не притрагиваюсь к нотам годами». – «Вы не сыграете мне что-нибудь из вашего «Дон Жуана»?» – спросила я, втайне желая сделать ему приятное и преодолевая отвращение от вида этого жилища мертвеца. «Никогда не просите меня об этом, – мрачно ответил он. – Этот «Дон Жуан» написан не на слова Лоренцо д’Апонте, которого вдохновляли вино, любовные похождения и порок и которого в конце концов покарал бог. Лучше я сыграю вам Моцарта, если хотите; он исторгнет слезы из ваших прекрасных глаз и внушит вам благие мысли. А мой «Дон Жуан», Кристина, пылает, хоть огонь божьего гнева еще и не поразил его». После этого мы вернулись в салон. Я заметила, что в доме нет ни одного зеркала, и собралась было сказать об этом, но Эрик уже сидел за пианино. «Видите ли, Кристина, бывает музыка настолько страшная, что пожирает всех, кто к ней приближается. К вашему счастью, вы еще не слышали такой музыки, иначе вы потеряли бы весь свой румянец, и вас никто бы не узнал там, наверху, в вашем мире. Поэтому будем петь оперную музыку, Кристина Даэ».

Он произнес эти слова «Будем петь оперную музыку, Кристина Даэ» так, будто бросил мне в лицо оскорбление. Но мне было не до того, чтобы анализировать его слова и тон, каким они были сказаны, – мы сразу начали дуэт из «Отелло», и над нашими головами уже начинал витать дух шекспировской трагедии. Он предоставил мне партию Дездемоны, которую я запела с подлинным отчаянием и потрясением, какого никогда до того дня не испытывала. Соседство ужасного партнера, вместо того чтобы лишить меня сил, дарило мне необычайное вдохновение. Обрушившиеся на меня события странным образом возносили мою душу к вершинам поэзии, я находила такие оттенки звучания, которые привели бы в восхищение любого настоящего музыканта. А его голос гремел, его жаждущая мщения душа трепетала в каждом звуке. Вокруг нас в душераздирающих звуках слились любовь, ревность, гнев. Глядя на черную маску Эрика, я представляла черное лицо венецианского мавра. Это был сам Отелло. Я ждала, что вот-вот он примется убивать меня и я упаду под его ударами, и однако же, как робкая Дездемона, я не сделала ни одного движения, чтобы убежать, чтобы избежать его ярости. Напротив, я, как заколдованная, тянулась к нему, находя неизъяснимое удовольствие в том, чтобы умереть в вихре страсти, но перед смертью я хотела увидеть и унести с собой его черты, которые должен был преобразить огонь вечного искусства. Я хотела увидеть лицо «голоса» и инстинктивно, быстрым, не зависящим от моего желания жестом, сорвала с него маску…

О ужас! Ужас! Ужас!

Кристина остановилась, и в ее широко раскрытых глазах будто застыло страшное видение, а ночное эхо, повторявшее до этого имя Эрика, теперь трижды повторило возглас: «О ужас!» Рауль и Кристина, еще теснее объединенные жутким рассказом, подняли глаза к звездам, которые безмятежно сияли в чистом спокойном небе.

– Как странно, Кристина, – сказал Рауль, – что эта ночь, такая нежная и мирная, как будто наполнена стонами. Она словно горюет вместе с нами.

Девушка отвечала:

– Теперь, когда вы узнали эту тайну, в ваших ушах, как и в моих, всегда будут звучать стоны.

Она сжала в своих руках сильные надежные руки Рауля и, вздрогнув, продолжала:

– Да! Да! Даже если я проживу сто лет, я всегда буду слышать тот нечеловеческий вопль, который он издал, – крик адской боли и ярости.

О Рауль, какой ужас! Как от него избавиться, если в моих ушах вечно будет звучать его крик, а в глазах стоять его лицо! Какой ужас! Как избавиться от него и как вам его описать?.. Вы видели черепа, высушенные безжалостным временем, и, может быть, вы видели и его мертвую голову той ночью в Перросе, если только это не было жуткой галлюцинацией. Потом, на прошлом бале-маскараде вы видели Красную смерть! Так вот, те головы мертвецов были неподвижны и, можно сказать, мертвы. Но представьте себе, если сможете, маску смерти, которая вдруг оживает, чтобы своими черными глазницами, провалом носа и рта выразить нечеловеческую ярость, ярость демона, и представьте, что в этих глазницах нет глаз, потому что, как я узнала позже, его глаза видны только глубокой ночью. Пригвожденная к стене, я, наверное, представляла собой образ безумного ужаса, а он – чудовищного уродства.