Жан Кокто - Двойной шпагат. Орфей. Опиум

Жак кашлял; его мать перепугалась до безумия. Он оставил ее тревогу без внимания. Кашлял он из любви. Гуляя, он тайно хромал.

Каждый вечер после обеда он усаживался в плетеное кресло, и ему казалось, что он воочию видит Иджи в ее платье Святой Девы в освещенной рамке лифта, между лифтером и Тиграном, возносящуюся в небеса на крыльях ангелов.

С одиннадцати до восемнадцати лет он истлевал, как «армянская бумажка», которая быстро сгорает и не очень приятно пахнет.

В конце концов поездки в Швейцарию прекратились. Госпожа Форестье перевезла его с итальянских озер в Венецию.

На Лаго-Маджоре он познакомился с одним студентом, изучавшим Бергсона и Тэна. У него были белокурые усы, лорнет и скепсис переодетого Барреса [3] Баррес, Морис (1862–1923) – французский писатель и политический деятель. В романах «Сад Береники», «Свободный человек» проповедовал «культ себя», призывал искать источники экзальтации, говорил о бессознательных движениях души. Превозносил германский национализм. Его идеи героизма и аскетизма оказали значительное влияние на таких писателей, как Монтерлан, Дрие ля Рошель, Мальро. В статье «Памяти Барреса», опубликованной 26 ноября 1953 года в «Нувель литерер» Кокто пишет, что восхищался романами Барреса вслед за старшим поколением, для которого тот являлся богом, но при этом замечает, что не согласен с его политикой. . Интеллект его был отточен донельзя – он смаковал его и тем истончал, как леденцовую палочку. Этот непослушный послушник науки смотрел на Борромейские острова [4] Борромейские острова – четыре острова: Изола-Мадре, Изола деи Пескатори, Изолино Сан-Джованни и Изола-Белла в западной оконечности Лаго-Маджоре между Стрезой и Палланцей. свысока. Он прозвал их «сестры Изола».

Его причуда стала для Жака откровением – ему впервые открылось, что можно вольно использовать свои пять чувств. Сам он принимал эти острова безоговорочно.

Пышный ярмарочный тир, рассыпавшийся в крошки, – это Венеция днем. Ночью это влюбленная негритянка, умирающая в ванне, вся в мишурных драгоценностях.

В вечер приезда гостиничная гондола заманчива, как ярмарочный аттракцион. Это не будничное средство передвижения. Родители, увы, этого не понимают. Венеция начнется завтра. Сегодня мы в гондоле не поедем: поедем на пароходике. Сколько у нас мест? Сегодня мы не смотрим на город, напоминающий кулисы Оперы во время антракта. На следующее утро Жак увидел толпы туристов. На площади Святого Марка захлопнутая в ловушку этой театральной декорации элегантная толпа, как на бале-маскараде, выдает все свои секреты. Самая откровенная беззастенчивость не считается ни с возрастом, ни с полом. Самые робкие наконец-то позволяют себе жест или наряд, о котором стыдились мечтать в Лондоне или Париже.

Бал-маскарад срывает маски – это факт. Ни дать ни взять отборочная комиссия. Огнями рамп, прожекторами Венеция высвечивает души во всей их наготе.

Любовный недуг Жака принял еще более изощренную форму, чем в Мюррене.

Ночью, лежа под москитной сеткой, он слышал звуки гитар, тенора. Ему мерещились какие-то темные дела. Он плакал о том, что не может быть этим городом. Сам Гелиогабал [5] Гелиогабал (или Элагабал) (204–222) – римский император, двоюродный брат Каракаллы. Был жрецом бога Солнца в Сирии. Время его правления было отмечено частыми беспорядками. Вместо него фактически правили мать и бабушка. После победы его политических противников Элагабал и его мать были убиты, а тела их брошены в Тибр. в немыслимейших из своих капризов не претендовал на такое.

Студент из Бавено проездом оказался в Венеции. Он познакомил Жака с одним журналистом и с танцовщицей. Они часто гуляли вместе.

Как-то ночью журналист провожал Жака до гостиницы.

– В Париже у меня скверная компания, – сказал он. – Я люблю эту девушку, о чем она не подозревает. Вернуться к прежним связям для меня невозможно, а с другой стороны, я чувствую, порвать с ними будет нелегко.

– Но если Берта (так звали танцовщицу) вас любит…

– О, она меня не любит. Вы-то должны бы это знать. Впрочем, я собираюсь покончить с собой через два часа.

Жак съязвил по поводу классического самоубийства в Венеции и пожелал ему спокойной ночи.

Журналист покончил с собой [6] Когда Жан Кокто был совсем еще молодым, в сентябре 1908 года в Венеции он стал свидетелем самоубийства молодого писателя Раймона Лорана, покончившего с собой в сентябре 1908 года на ступенях церкви Салюте. В раннем стихотворном сборнике Кокто «Лампа Аладдина» есть такие строки: Жест. Один выстрел. Красная кровь на белых ступенях. . Танцовщица любила Жака. Он этого не заметил и узнал лишь годы спустя через третье лицо.