Джеймс Болдуин - Другая страна

Из ресторана, смеясь, вышла белая парочка; проходя мимо, они даже не заметили его. Вырвавшиеся из дверей тепло, людской дух, запах виски, пива, сигарет ударили по нему с такой силой, что он зарыдал навзрыд, а в животе грозно заурчало.

Ему вспомнились дни и ночи, ночи и дни, когда он тоже был внутри, на подиуме или в зале, среди людей, и все ему удавалось, а отыграв, он отправлялся на какую-нибудь вечеринку, и там, понемногу пьянея, дурачился с музыкантами – своими друзьями, и все уважали его. Потом шел домой, а придя, запирал дверь, стаскивал обувь, иногда наливал себе что-нибудь выпить, ставил пластинку и слушал музыку, развалившись на постели, звонил подружке. Или, сменив белье, носки, рубашку и приняв душ, шел в Гарлем к парикмахеру, а потом отправлялся в родной дом – повидать родителей, повозиться с сестренкой Идой и вкусно поесть: свиные ребрышки, отбивную, цыпленка, зелень, кукурузные лепешки, картофель, печенье. На какое-то мгновение ему показалось, что он сейчас потеряет от голода сознание, и он поспешил привалиться к стене. Лоб его покрылся испариной. Нужно кончать с этим, Руфус, подумал он. Нужно кончать со всем этим дерьмом. Усталость и тупое равнодушие ко всему охватили его. Никого не видя на улице и надеясь, что из ресторана тоже никто не успеет выйти, он, держась одной рукой за стену, направил струю мочи прямо на холодный как лед тротуар; от асфальта тут же заструился легкий пар.

Он вспомнил Леону. Вернее, его вновь охватило холодом привычное состояние тошноты, и уже поэтому он знал, что вспомнил Леону. И тогда он очень медленно побрел прочь, подальше от гремевшей музыки, засунув руки в карманы и опустив голову. Холод он перестал ощущать.

Ведь вспомнив Леону, он почему-то не мог не вспомнить глаза матери, гнев отца, красоту сестры. Не мог не вспомнить гарлемские улицы, мальчишек, облепивших ступеньки, девчонок, расположившихся чуть повыше, белых полицейских, научивших его ненависти, уличные игры с мячом, торчащих у окон женщин и разные подпольные лотереи, в которые он играл, надеясь на удачу, навсегда ускользнувшую от его отца. А еще – музыкальные автоматы в кафе, ухаживания, танцульки, стычки, драки «стена на стену», первую ударную установку, купленную ему отцом, первую сигарету с марихуаной, первую рюмку. И рано ушедших друзей – зарезанных прямо там же, на ступеньках, и того, которого нашли мертвым в снегу на крыше дома: он умер от слишком большой дозы наркотика. И еще – вечный ритм, ни на секунду не покидавшую пульсацию. Негр, говорил ему отец, живет всю жизнь под эту дробь, живет и умирает. Черт побери, он даже детей делает под эту дробь, а ребенок, которого он посылает в утробу матери, в том же ритме брыкается там и спустя девять месяцев появляется на свет готовеньким чертовым тамбурином. В мире Руфуса все подчинялось этому ритму: руки, ноги, тамбурины, барабаны, фортепиано, смех, ругань, лезвия бритвы, мужчины под него наливались желанием, распаляя себя бравадой, рычанием и нежным мурлыканьем, а женщины таяли и увлажнялись, шепча, и вздыхая, и плача. Летом в Гарлеме, казалось, можно даже видеть эту дрожавшую над мостовыми и крышами пульсацию.

Он бежал от того, что называл ритмом Гарлема, но оказалось, тот совпал с биением его сердца. Бежал сначала в учебку для новобранцев, а потом – в открытое море.

Однажды, когда Руфус еще служил во флоте, он привез из рейса индийскую шаль для сестры Иды. Купил где-то в Англии. Сестра тут же примерила шаль, тронув в его душе дремавшие дотоле заветные струны. Раньше он не замечал красоты черных. А сейчас, глядя на Иду, стоявшую у окна, вдруг осознал, что перед ним не его маленькая сестренка, а взрослая девушка, которая скоро станет женщиной. Ее кожа отливала тем же золотым блеском, что и шаль, в сестре ощущалось величие, пришедшее из глубины веков, – более древнее, чем темные камни острова, на котором они с сестрой родились. Ему пришло в голову, что это величие может когда-нибудь вернуться в мир, в их мир, такой, казалось бы, предопределенный. В незапамятные времена Ида не была потомком рабов. Всматриваясь в ее озаренное солнцем темное лицо, смягченное отблеском дивной шали, он знал, что она была тогда царицей. Но, глянув из окна в вентиляционную шахту, он вспомнил шлюх с Седьмой авеню. И белых полицейских, делавших, как и весь остальной мир, бизнес на черной плоти.

А потом перевел взгляд на сестру, она улыбалась ему и крутила на тонком длинном пальчике кольцо-змейку с рубиновыми глазками, которое он привез в прошлый раз.