Жюль д'Оревильи - Лики дьявола

– А графиня Дю-Трамблэ де Стассевиль?

– Разве вы что-нибудь знаете? – произнес он таинственно, словно нас подслушивали сотни ушей, хотя мы были одни.

– Да нет же, ничего не знаю, – сказал я.

– Она скончалась от болезни легких, как и дочь, месяц спустя после отъезда этого дьявола – Мармора де Каркоэля.

– К чему это указание срока, – спросил я, – и к чему говорите вы мне о Марморе де Каркоэле?

– Вы, следовательно, на самом деле ничего не знаете? – спросил он. – Ну, милый мой, графиня, по-видимому, была его любовницей. По крайней мере, здесь намекали на это, когда шепотом передавали друг другу эту историю. Теперь боятся ее вспоминать. Графиня была необыкновенной лицемеркой. Она была таковою от природы, как бывают от природы черноволосые или белокурые люди; она ею родилась. Она лгала, действительно почти превращая ложь в истину, – до такой степени проста и естественна она была – без усилий, без аффектации. Несмотря на изумительную с ее стороны ловкость (ибо лишь недавно узнали, что то была ловкость), стали распространяться слухи, вскоре задушенные ужасом тех, кто их передавал… если им верить, то шотландец, не любивший ничего, кроме карт, был любовником графини, никогда не принимавшей его у себя и более чем кого-либо преследовавшей его эпиграммами!.. Боже мой! Все это было бы еще ничего! Но худшее заключалось в том, что, по слухам, «бог шлема» объявил шлем всей семье. Бедная малютка Эрминия втихомолку обожала его. Эрнестина де Бомон расскажет вам об этом, если вы хотите. В этом было нечто роковое. Любил ли он ее? Любил ли он мать? Любил ли обеих? Или не любил ни ту ни другую? Считал ли он мать удобною ширмою для прикрытия своей игры?.. Как знать? Об этом история умалчивает. Утверждают, что мать, душа которой была так же суха, как и ее тело, воспылала ненавистью к дочери, ускорившей кончину последней.

– Неужели говорят это?! – воскликнул я, охваченный большим ужасом при мысли о том, что мои подозрения имели основание, чем если бы я ошибся. – Кто же, однако, может знать это?.. Каркоэль не был фатом. Менее, чем кто-либо, мог он допустить себя до признания. Никому еще не удавалось заглянуть в его жизнь. Он не мог стать доверчивее или боязливее в деле с графинею де Стассевиль.

– Нет, – сказал кавалер де Тарсис. – Оба притворщика стоили один другого. Он исчез, как явился, и никто из нас не мог сказать: «В нем было нечто еще, кроме игрока». Но как бы ни были безупречны поведение и тон графини, горничные, для которых не существует героинь, рассказывали, что она запиралась с дочерью на ключ и к концу долгих свиданий наедине обе выходили бледные, дочь еще бледнее матери и с заплаканными глазами.

– У вас нет иных подтверждений, кавалер? – спросил я, желая узнать еще что-нибудь. – Вы ведь знаете, что такое пересуды прислуги… По всей вероятности, можно бы узнать кое-что у мадемуазель де Бомон.

– Мадемуазель де Бомон! – воскликнул де Тарсис. – О! Графиня и она не любили друг друга! У них был тот же склад ума! Поэтому мадемуазель де Бомон говорит о покойнице со взорами, полными проклятия, и коварными умолчаниями. Она хочет заставить поверить в самые ужасные вещи… а между тем ей известна лишь одна вещь, в которой нет ничего ужасного… любовь Эрминии к Каркоэлю.

– Это немного, кавалер, – сказал я. – Если верить всем тайнам, которые молодые девушки поверяют друг другу, то можно счесть за любовь первое встретившееся увлечение. Вы должны признать, что такой человек, как Каркоэль, обладал всеми данными, чтобы увлечь воображение.

– Верно, – сказал старый Тарсис, – но у нас есть нечто большее, нежели секреты молодых девушек. Помните ли вы… нет, вы были тогда слишком юны, но на это было обращено внимание в нашем обществе… графиня де Стассевиль, никогда ничего не любившая, не исключая и цветов, ибо готов биться об заклад, что никто не знает, какие вкусы были у этой женщины, под конец жизни носила всегда за поясом букет резеды; во время игры в вист она постоянно отрывала стебельки и жевала их; в один прекрасный день мадемуазель де Бомон спросила даже у Эрминии с насмешкою в голосе, с каких это пор мать ее сделалась травоядною…

– Да, припоминаю, – сказал я. В самом деле я никогда не мог забыть, с каким влюбленно-диким видом графиня вдыхала аромат резеды и жевала ее во время виста, который для меня навсегда останется событием.

– Итак, – продолжал старик, – эта резеда бралась в великолепной жардиньерке, стоявшей в гостиной графини де Стассевиль. Те времена, когда она не выносила цветов, давно прошли. Все знали, что она не могла слышать аромата со времени последних родов, когда (томно рассказывала она) ее чуть не отравили букетом тубероз. Теперь она полюбила цветы и с яростью повсюду их разыскивала. Воздух в ее гостиной был удушлив, как в оранжерее, где в полдень не подняты стекла. По этой причине две-три дамы слабого здоровья отказались бывать у нее. Перемены были разительные! Но их объясняли болезненностью и нервами. Когда после смерти графини стали запирать ее гостиную, опекун ее сына, превратившегося в богача, спихнул глупого мальчика в гимназию и захотел высадить в землю роскошные кусты резеды, то в ящике нашли… угадайте что… труп ребенка, родившегося живым!..