Томас Рид - Избранные произведения. Том II

Слушать эти насмешки было истинной пыткой для Ленсфорда, тем более, что их сопровождал хохот и свист толпы, обрадованной смущением «храброго» воина. Горше же всего для него было то, что из окна верхнего этажа насмешливо смотрели две красавицы, одна из которых только что была предметом его восторгов.

Однако, несмотря на все это, Ленсфорд не мог найти в себе достаточно мужества, чтобы принять вызов своего противника, и он уклончиво ответил:

— Сэр Уольвейн, я нахожусь здесь вовсе не для того, чтобы сводить личные счеты. Это я успею сделать в более удобное время. Сейчас я здесь, в имении мистера Эмброза Поуэля, в качестве начальника ополчения, чтобы получить с этого джентльмена ссуду для короля. Раз он отказался дать эту ссуду, мне, не имеющему приказания доводить дело до крайностей, нежелательных и для меня самого, остается только отвезти его ответ моему начальству.

Можно представить себе, каким гомерическим хохотом встретила толпа форестерцев эти слова, обнажавшие до самого дна всю низменность души говорившего. Тот, кто до сих пор разыгрывал из себя перед этой толпой неустрашимого орла, вдруг оказался жалким, трусливо дрожащим перед силой воробьем.

Когда толпа немного притихла, сэр Ричард сказал Ленсфорду:

— Да, сэр, это будет самое благоразумное, что вы можете сделать. И чем скорее сделаете, тем лучше будет и для вас самого, и для ваших людей.

Ленсфорд молча повернул своего коня по направлению к воротам. Толпа беспрепятственно пропустила его, Реджинальда Тревора и весь их отряд, но потом провожала долго не смолкавшим гулом всяческих насмешек, который навсегда врезался в их память.

Но Реджинальд Тревор, единственный из всех, выглядевший гордым львом, припертым к стене настолько многочисленными охотниками, что сопротивляться было бы бесполезно, и затаившим свою ярость, тут же вернулся назад. Отозвав в сторону своего двоюродного брата, он сказал ему:

— Я испросил у своего начальника позволения переговорить с тобой. Юстес, как мог ты покинуть короля?

— Спроси лучше: как мог покинуть король свой народ? — возразил ему Юстес. — После всего того, чему я здесь был свидетелем и что было сделано именем короля и по его воле, я считаю себя вправе отвернуться от него.

— Это объяснение может оправдывать тебя только в глазах твоих новых и, очевидно, уже очень дорогих твоему сердцу друзей, — иронизировал Реджинальд, — но что скажет на это твой отец? Едва ли он одобрит тебя.

— Очень может быть. Но что же делать! — произнес со вздохом юноша.

— «Что же делать»? — укоризненно повторил Реджинальд. — Как быстро остыли твои родственные чувства, Юстес! Ты считался одним из самых преданных сыновей, и вдруг…

— И вдруг я достиг таких лет, когда принято считать человека достаточно зрелым для того, чтобы он мог быть самостоятельным и не нуждался в совете даже таких мудрых братьев, как ты! — с легким раздражением досказал Юстес.

— Хорошо, Юст, пусть будет так! — с горечью проговорил Реджинальд. — Но смотри, как бы тебе не пришлось раскаяться в том, что ты сейчас делаешь!

— Это тоже мое дело, — ответил юноша, нетерпеливо передернув плечами. — Но о чем ты-то беспокоишься, Редж? Во всяком случае на тебя последствия моих поступков не падут. Иди своей дорогой и не мешай мне следовать по моей.

— Ах, Юст, погубишь ты себя… положишь свою юную голову на плаху!

— Что ж, пойду и на это, если понадобится, — заявил храбрый юноша. — Но если дело дойдет до плахи, то ведь она не только у короля. До сих пор те, на чьей стороне находишься ты, не обладали исключительной привилегией снимать головы, да, наверное, и не будут обладать ею. Те, кто снял с плеч голову Страффорда, в один прекрасный день могут снести голову и кое-кому… повыше. Он вполне заслужит это, если будет продолжать так, как начал.

— Что-о! Ах ты, молокосос! — вскричал Реджинальд, взбешенный этим ответом. — Ну, нет, будь уверен, что король сохранит и свою голову и корону на ней достаточно долго, чтобы успеть наказать каждого изменника, каждого презренного ренегата вроде тебя!

Эти гневные слова королевского офицера объяснялись не одной лишь преданностью королю, но и другим чувством, более субъективным, относившимся к одной из тех девушек, которые смотрели из верхнего окна дома и могли слышать все, что говорилось во дворе.

Юстес Тревор, со своей стороны, пылал желанием обнажить оружие против своего обидчика, но тот был его кровным родственником, всегда относившимся к нему хорошо. Как мог он решиться пролить эту родственную кровь? Судорожно сжимая рукоятку шпаги и чувствуя, что не может оставить без протеста брошенное ему в лицо обвинение в «ренегатстве», юноша глухо проговорил сквозь зубы: