Оноре де Бальзак - Лилия долины

Ни разу за три года я не замечал такой полноты счастья в ее голосе. Впервые я услышал в нем беззаботный щебет ласточки и детские нотки, о которых я вам говорил. Я привез Жаку игрушечный экипаж, а Мадлене рабочую шкатулку, которой затем постоянно пользовалась ее мать; наконец-то я мог загладить свою былую скупость, на которую меня обрекала скаредность матери. Шумная радость детей, которые с восторгом показывали друг другу полученные подарки, казалось, раздражала графа, всегда обижавшегося, когда на него не обращали внимания. Я многозначительно кивнул Мадлене и отправился вслед за графом, которому, видимо, хотелось поговорить со мной о себе. Он повел меня на террасу; но по дороге мы останавливались всякий раз, как он начинал излагать какую-нибудь важную, по его мнению, подробность.

– Милый мой Феликс, – сказал он, – вы видите, они все счастливы и здоровы, один я бросаю тень на эту картину; на меня перешли их болезни, и я благодарю Бога, что он передал их мне. Прежде я не знал, что со мной; теперь мне все ясно: я не перевариваю пищу, у меня повреждена поджелудочная железа.

– С каких пор вы набрались такой учености, словно профессор медицинской академии? – спросил я, улыбаясь. – Неужели ваш доктор так болтлив, что сообщает вам…

– Боже меня сохрани обращаться к врачам! – воскликнул граф, выказывая, как и другие мнимые больные, отвращение к медицине.

Затем мне пришлось выслушать бессвязный рассказ: граф делал мне самые нелепые признания, жаловался на жену, на слуг, на детей, на тяжелую жизнь и с явным удовольствием повторял свои ежедневные выдумки свежему человеку, вынужденному из вежливости удивляться и проявлять к ним интерес. По-видимому, он остался мною доволен, ибо я слушал его с глубоким вниманием, стараясь понять этот непостижимый характер и отгадать, каким новым мучениям граф подвергает жену, которая скрывала их от меня. Выйдя на террасу, Анриетта положила конец этому монологу; увидев ее, граф пожал плечами и заметил:

– Вот вы, Феликс, слушаете меня; а здесь никто меня не жалеет!

И он ушел, то ли почувствовав, что помешает моему разговору с Анриеттой, то ли из рыцарского внимания к ней, догадавшись, что доставит ей удовольствие, оставив нас одних. В его характере уживались поистине необъяснимые противоречия, ибо он был очень ревнив, как все слабые люди, и в то же время питал безграничную веру в непорочность своей жены; быть может, именно муки самолюбия, уязвленного превосходством ее высокой добродетели, и были причиной его упорного сопротивления всем желаниям графини, на которые он отвечал, как ребенок, поступающий назло своей матери или учителям. Жак готовил уроки с аббатом, Мадлена пошла переодеться; целый час я мог гулять по террасе наедине с графиней.

– Я вижу, милый ангел, – сказал я, – что цепи стали еще тяжелее, пустыня пышет зноем, а терний встречается все больше.

– Молчите, – ответила она, угадав, какие мысли вызвал у меня разговор с графом. – Вы здесь – и все забыто! Я не страдаю, я даже не страдала!

Она сделала несколько легких шагов, словно подставляя ветру свой белый наряд, давая зефиру коснуться прозрачных тюлевых оборок, развевающихся рукавов, свежих лент, тонкой пелеринки и нежных локонов прически в стиле Севинье; впервые она показалась мне молоденькой девушкой, веселой и непосредственной, готовой играть, как ребенок. Я познал в этот миг слезы счастья и радость человека, дающего счастье другому.

– О моя лилия! Прекрасный цветок человеческий, моя мысль ласкает тебя, а сердце целует! – воскликнул я. – Всегда безупречная, ты высишься на стройном стебле, такая белая, гордая, благоуханная и одинокая!

– Довольно, сударь, – сказала она, улыбаясь. – Поговорим о вас. Расскажите мне все о себе.

Под зыбким шатром трепещущей листвы мы вели долгую беседу, полную бесконечных отступлений, оставленных и вновь подхваченных тем; я рассказал ей о всех событиях моей жизни, о моих занятиях, описал ей мою парижскую квартиру, ибо она хотела все знать, а мне – тогда я не ценил этого счастья! – мне нечего было скрывать от нее. Проникнув в глубину моей души, узнав все подробности моей жизни, наполненной непосильным трудом, увидев, как много мне поручено дел и как неподкупна моя честность, не позволявшая мне обманывать и обогащаться, услышав, какие обязанности я выполнял с такой безупречностью, что король, сказал я ей, назвал меня «Мадемуазель де Ванденес», она взяла мою руку и поцеловала, уронив на нее слезу радости. Эта неожиданная перемена ролей, эта высокая похвала, эта мысль, так непосредственно выраженная и сразу понятая мной: «Вот повелитель, какого я желала бы иметь! Вот мой идеал!» – скрытое признание, выраженное этим движением, в котором смирение становилось, величием, а любовь проявляла себя даже в сфере, чуждой сердцу, – вся эта буря возвышенных чувств обрушилась на мое сердце и как бы подавила меня. Я казался себе ничтожным, мне хотелось умереть у ее ног.