Уильям Теккерей - В благородном семействе

Бедняга размечтался было, что теперь он каждый день будет обедать tete-a-tete [27]с Каролиной. Пока ее родители в отъезде, он бы успел покорить ее сердце. Право, могло показаться, что первый брак нарочно для того и сладился, чтобы помочь осуществлению его собственного. Художник выработал следующий план кампании: прежде всего он нарисует такой красивый портрет Каролины, что красивей никто не видывал. «Те разговоры, которые я буду с ней вести во время сиянсов, – думал он, – сильна помогут делу; а уж портрет будет так прекрасен, что она не устоит. Я буду писать ей стихи в альбом и делать к ним рисунки с емблемой на мою любовь».

Так он мечтал и мечтал, наш Альнашар-живописец. Вскоре он уже обосновался в доме на Ньюмен-стрит, где двери открывал у него лакей. Верхний этаж занимала Каролина, его жена, а ее портрет произвел фурор на Академической выставке. Бок о бок с нею Андреа Фитч – о, как он это чувствует! – способен достичь всего на свете. Пять или шесть карет дежурят у его подъезда… По сто гиней за поясной портрет! Леди Фитч, сэр Эндрю Фитч, цепь президента Академии – всевозможные яркие видения плыли перед его умственным взором; а так как драгоценным условием его возвышения была Каролина, он решил с него же и начать и незамедлительно обеспечить его за собой.

Но… какое разочарование! Сойдя в три часа к обеду на этот прельстительный tete-a-tete, он увидел стол, накрытый на четверых, и во главе его – мисс Каролину, залившуюся (как всегда!) румянцем; напротив нее служанку Бекки, улыбающуюся во весь рот; а направо, по длинной стороне стола, мистера Брэндона: сидит преспокойно и чувствует себя как дома, точно занимает это место целый год.

А вышло так, что, едва только Фитч удалился, Брэндон, движимый ревностью, сейчас же задал тот же вопрос, что и художник; и дамы не должны уж слишком возмущаться Каролиной за то, что она после некоторых колебаний и борьбы с собой согласилась на неожиданную просьбу Брэндона. Вспомним, что девушка выросла в семье, державшей пансион, что она привыкла постоянно вести дела с жильцами своей маменьки и до настоящего времени полагала, что среди них она в такой же безопасности, как та молодая особа, которая разгуливает по Ирландии с золотою тросточкой в песне мистера Томаса Мура. Но, к чести Каролины, мы должны признаться, что вопрос о допущении Брэндона к столу она все же разрешила не без колебания. Она сознавала, что питает к нему совсем особые чувства, каких еще никогда не внушал ей никто из жильцов или других мужчин, и поэтому сперва пыталась противиться. Но победило не только желание, а и самая скромность бедной девушки. Следует ли ей избегать мистера Брэндона? Не должна ли она подавлять в себе чувства, порождающие в ней пристрастие, и вести себя по отношению к нему с тем же безразличием, какое она выказала бы ко всякому другому в сходных обстоятельствах? Разве мистер Фитч не будет, как всегда, обедать за ее столом? Ему же она не отказала! Такими доводами она успокаивала свое сердце. Глупое хитрое сердечко! Оно знало, что все эти доводы – ложь и что она должна избегать этого человека; – но она была готова ухватиться за любой предлог для встречи и таким образом заключила некоторую сделку со своею совестью. Обедать он будет; но и Бекки тоже будет обедать с ними – как ее защитница. Бекки громко рассмеялась, услышав эту новость, и с превеликим удовольствием заняла свое место за столом.

Нет нужды посвящать хотя бы слово этому обеду, поскольку мы уже описывали одну из предыдущих трапез; достаточно сказать, что в присутствии Брэндона художнику делалось не по себе, и он был крайне мрачен; тем самым он давал своему сопернику, веселому, торжествующему, чувствующему себя так свободно и легко, решительное преимущество над собою. И Брэндон не преминул воспользоваться этим преимуществом. Когда Фитч удалился к себе, еще не ревнуя, – потому что простак верил каждому слову, сказанному Брэндоном в том их разговоре на берегу, – но со смутным чувством досады и разочарования, Брэндон обрушил на него всю силу своей насмешки: его манеры, его слова, его томные взгляды он нещадно вышучивал; он смеялся над его низким происхождением (мисс Ганн, не забудем, была приучена кичиться своей семьей) и измышлял одну за другой разные истории из его прошлого, после которых дамы (Бекки, поскольку она допущена в гостиную, следует причислить к дамам) прониклись к бедному художнику величайшим презрением и жалостью.

Вслед за тем Брэндон с большим красноречием стал расписывать собственные высокие достоинства и привлекательные свойства. Он легко и небрежно говорил о своем кузене, лорде Таком-то; доложил Каролине, с какими принцессами он танцевал при иностранных дворах; запугал ее рассказом о страшных дуэлях, на которых дрался; словом, выставлял себя перед нею героем самого возвышенного стиля. Как жадно бедная девочка слушала все его басни; и как потом ночью они с Бекки (теперь они и спали в одной комнате) обсуждали их между собой!