Эрих Мария Ремарк - Время жить и время умирать

Они стояли навытяжку. Гребер ожидал «Германии превыше всего» и «Хорста Весселя»; Третий рейх – большой мастер по части песен. Но ничего такого не произошло. Раздался приказ:

– Отпускники в Рейнскую область, три шага вперед!

Несколько человек вышли из строя.

– Отпуска в Рейнскую область запрещены, – объявил офицер. И обратился к ближайшему: – Куда хотите поехать вместо этого?

– В Кёльн.

– Я же только что сказал, Рейнская область под запретом. Куда хотите поехать взамен?

– В Кёльн, – недоуменно повторил тот. – Я из Кёльна.

– В Кёльн ехать нельзя, неужели непонятно? В какой другой город вы хотите поехать?

– Ни в какой. В Кёльне у меня жена и дети. Я работал там слесарем. Отпускной билет выписан в Кёльн.

– Вижу. Но туда вы поехать не можете. Поймите наконец! В настоящее время Кёльн для отпускников под запретом.

– Под запретом? – спросил бывший слесарь. – Почему?

– Вы с ума сошли? Кто тут задает вопросы? Вы или власти?

Подошел какой-то капитан, что-то шепнул офицеру. Тот кивнул. Потом скомандовал:

– Отпускники в Гамбург и в Эльзас, шаг вперед!

Никто не вышел.

– Рейнцам остаться здесь! Остальные, не в ногу, налево кругом! Шагом марш за пакетами!

Они снова стояли на платформе. Немного погодя подошли рейнцы.

– Что стряслось-то? – спросил бас.

– Ты же слыхал.

– В Кёльн тебе нельзя? Куда теперь поедешь?

– В Ротенбург. Сестра у меня там. Но что мне делать в Ротенбурге? Я живу в Кёльне. Что случилось в Кёльне? Почему мне нельзя в Кёльн?

– Осторожно! – сказал кто-то, глядя на двух эсэсовцев, которые, скрипя сапогами, протопали мимо.

– Плевал я на них! На кой мне в Ротенбург? Где моя семья? Они были в Кёльне. Что там стряслось?

– Может, твоя семья тоже в Ротенбурге.

– Нету ее там. Там нету места. И жена с моей сестрой друг дружку терпеть не могут. Что же стряслось в Кёльне? – Слесарь смотрел на остальных. В глазах у него стояли слезы. Толстые губы дрожали. – Почему вам можно домой, а мне нет? Столько времени прошло! Что случилось? Что с моей женой и детьми? Старшего Георгом звали. Одиннадцать лет. Что же там такое?

– Послушай, – сказал бас. – Ты ничего сделать не можешь. Отбей жене телеграмму. Пусть едет в Ротенбург. Иначе ты вообще ее не увидишь.

– А поездка? Кто ее оплатит? И где ей жить?

– Если тебе нельзя в Кёльн, то и жену твою оттуда не выпустят, – сказал Мышь. – Наверняка. Таковы предписания.

Слесарь открыл рот, но ничего не сказал. Лишь немного погодя обронил:

– Почему не выпустят?

– А ты сам прикинь.

Слесарь обвел взглядом всех вокруг.

– Быть не может, чтобы все было разрушено! Немыслимо это!

– Скажи спасибо, что тебя обратно на фронт не отсылают, – вставил бас. – А ведь могли бы.

Гребер молча слушал. Чувствовал, что его знобит и что озноб идет не снаружи. Неуловимое, призрачное вернулось, оно давно уже витало вокруг, и толком не поддавалось разумению, ускользало, и возвращалось, и смотрело на тебя, и имело сотни размытых лиц, и было безлико. Он посмотрел на рельсы. Они вели на родину, в прочное, теплое, ожидающее, мирное, единственное, что еще осталось. А теперь вот оказывается, то самое, с фронта, кралось следом, зловеще дышало рядом, и прогнать его невозможно.

– Отпуск, – с горечью сказал слесарь из Кёльна. – Это называется отпуск? Что дальше?

Остальные смотрели на него и уже не отвечали. Казалось, на нем вдруг зримо проступила доселе спрятанная хворь. Он ни в чем не виноват, но словно отмечен странной печатью, и все незаметно отодвинулись от него. Радовались, что эта чаша их миновала, но и сами пока не были в безопасности – потому и отодвинулись. Несчастье заразительно.

Эшелон медленно вкатился под дебаркадер. Черная его громада поглотила остатки света.

Утром ландшафт выглядел иначе. Отчетливо проступал из мягкой рассветной дымки. Теперь Гребер сидел у окна, прижавшись лицом к стеклу. Он видел поля, еще в пятнах снега, но уже заметны и оставленные плугом ровные черные борозды, и юные нежно-зеленые всходы. Ни воронок от снарядов. Ни разрушений. Плоская, гладкая равнина. Ни окопов. Ни блиндажей. Сельский край.

Потом возникла первая деревня. Церковь, на которой сверкал крест. Школьное здание, на крыше которого медленно поворачивался флюгер. Пивная, возле которой толпился народ. Открытые двери домов, работницы с метлами, повозка, первый отблеск солнца в целехоньких окнах. Невредимые кровли, неразрушенные дома, деревья, у которых все сучья на месте, дороги, которые вправду были дорогами, и дети, идущие в школу. Детей Гребер не видал давным-давно. Он глубоко вздохнул. Вот чего он ждал. Оно существует. Все-таки существует!