Джеймс Кервуд - Рассказы

– Выйдемте на солнышко, – обратилась она к нему, – и давайте пройдемся к этому озерку. До сегодняшнего дня я думала, что никто на свете, кроме меня одной, не должен знать всей правды. Но вы так добры ко мне, что я должна сказать вам все, все о себе самой и о нем…

Он не нашелся, что ей ответить, и, уходя, ничего не сказал и Мак-Дональду. До тех пор, пока они не остановились, наконец, на заросшем травой высоком берегу и пока не заблестело у их ног озаренное солнцем озеро, Иоанна тоже не произнесла ни слова. А затем, решившись, наконец, она сказала:

– Мне было всего только девять лет, когда все это случилось. – Она вздохнула. – Но я так живо помню наш дом! У нас была прекрасная квартира. А мой отец! Я обожала его, для меня он представлял собой орла среди мужчин. И чем больше я его любила, тем больше он обожал мою мать. Она была писаной красавицей. Смесь французского изящества с английской выдержкой. Будучи ребенком, я удивлялась, как можно быть такой красивой? Один раз я подслушала, как отец говорил ей, что, если она умрет, то он покончит с собой. Он был не из страстных натур и не отличался особой сентиментальностью. Он был философом, человеком науки, спокойным и сдержанным, и я вспоминала эти его слова впоследствии, уже когда была девушкой, как одно из сотен доказательств того, как действительно горячо он любил мою мать. Итак, мне было всего только девять лет, когда все это случилось. Появился другой мужчина, затем последовал бесконечный развод и, наконец, когда этот развод состоялся и виновным оказался мой отец, который не был ни в чем виноват, моя мать бросила на произвол судьбы меня и его и вышла замуж за своего любовника. И вдруг в голове моего отца порвалась какая-то нить: он сошел с ума. Он помешался только в одном направлении; и настолько глубоко и сильно было его помешательство, что с течением времени оно перешло и ко мне, и теперь я тоже такая же сумасшедшая, как и он. Но я горжусь этим помешательством, Альдос!

Не раз голос изменял ей от волнения и возбуждения, но когда она переводила свой взгляд с озера на Альдоса, то в глазах у нее светилось спокойствие ребенка.

– Это сумасшествие, – продолжала она, – сосредоточивалось только на одном: глубочайшей, колоссальнейшей ненависти к церковному разводу и к тем законам, которые его регламентировали. Она родилась в нем в самый день развода и не покидала его всю жизнь до самой смерти. Она заставила его уйти от людей и стать странником по всему свету. Через два года после крушения нашей семьи моя мать и ее новый супруг, точно в наказание, погибли в море во время кораблекрушения. Но это не произвело на моего отца ровно никакого впечатления. Возможно, что вы не усвоите себе того, что произошло между нами в течение целого ряда лет. Отец был человеком науки, старавшимся постигнуть неизвестное, и мое воспитание и образование состояли из сложного узла всяких наук на пространстве всего земного шара. Мы никогда не разлучались. Мы были более чем простыми отцом и дочерью; мы были друзьями, коллегами. Он был всем для меня, как и я представляла для него все.

Он обладал колоссальным, титаническим умом. Но он не мог победить в себе одного: своего презрения к разводу. Поэтому он упрашивал меня. Это даже было нечто большее, чем требование. Это было приказание. Я должна была дать ему торжественное обещание, что пока живу, что бы со мной в жизни ни случилось, я пожертвую скорее своим телом и душой, но не позволю осквернить себя такой гадостью, как развод. Напрасно я рассказываю вам об этом, Джон Альдос. Все равно вы меня не поймете.

– Почему? – удивился Альдос. – Я вас отлично понимаю, Иоанна!

И по-прежнему, так же тихо и спокойно как и поверхность озера, у которого они стояли, она продолжала свой рассказ:

– Эта ненависть к разводу во мне все росла и росла. Она стала частью моей души. Я ненавижу развод в той форме, как он принят сейчас у нас в Англии, как ненавидела бы самый тяжкий, смертный грех, который послало бы мне небо, чтобы опозорить людей. Вот почему-то я и предпочла лучше терпеть страдания, но все-таки оставаться женой человека, имя которого вы прочли там, на гробовой доске, – Мортимера Фиц-Юза. Не правда ли, как странно, что обо всем этом я рассказываю вам сейчас? Вероятно, вы очень удивлены. Вы можете и впрямь подумать, что я сумасшедшая. Но вспомните, Джон Альдос, и о том, что во всем свете у меня не было ни одного друга, ни одной близкой души, кроме моего отца. Это случилось вскоре же после Миндано. Он схватил лихорадку и умер.