Анатолий Максимов - Подлетыши

— Готовь, хозяюшка, застолье, — сказали односельчане матери Ильи, — а мы тем временем топориками потюкаем, бревнышки постругаем…

К полудню вся деревня сошлась у Дегтяревых. Другое бревно четверо бы подняли, но его подхватывали десять человек. И столько наработали за день, что наемным плотниками за неделю бы не осилить. Обед приготовила Надежда на славу, к тому же соседи понанесли всякой всячины. На крутояре реки сбили из досок столы. И отпраздновали постройку сруба. Слезы радости видел тогда Илья на глазах у матери. И, наверно, никогда так хорошо, сердечно она не пела песни.

На склоне сопки бревенчатая избушка, рядом беседка — красный с белыми крапинками мухомор. Беседку обвивали усохшие к зиме, голые лианы амурского винограда, лимонника. На тропинке стоял смехотворный леший, вырубленный из бархатной чурки. Илья ждал: вот-вот выглянут из избушки препотешный старичок с приветливой старушкой и попотчуют гостей холодной медовухой. Пасеку сделала сказочной тоже мать Ильи.

Отец оставил метеостанцию: на охоте помял медведь. Выучился Степан на пчеловода. Мать у него была помощницей.

Среди поляны, под молодыми липами, стояли на крылышках пустые ульи. Точок напоминал Илье поселение карликов, до крыш занесенное снегом.

Они зашли в избушку. Тепло натоплена печка — и никого. Потом за низкой дверью, обитой козьей шкурой, заскрипел снег и ввалился бородатым, кряжистым лешим отец.

— Ба! Княгиня терема пожаловала. С ней и замполит прибыл.

Илья не понял: искренне или наигранно радовался отец. Загоношился вокруг стола, чему-то загадочно посмеиваясь, собрал холостяцкую, задубевшую от копоти посуду, унес за печку.

— Ну, чего ты засуетился, — недовольно сказала ему Надежда Алексеевна, — будто времени у тебя не было прибраться.

— Не ради тебя стараюсь, — пробубнил пасечник. — Я теперь, сын, прописался в тайге на постоянное жительство, — и пчеловод с обидой глянул на жену. — Раз ты замполит, должен по справедливости разобраться. Это ли жизнь?.. Наработаюсь, как черт, прихожу в свой терем, до княгини. А вокруг терема и внутри его приезжие бродят толпами — поклонники ее талантов, значит, — кивнул на Надежду Алексеевну. — Меня в упор не видят, еще и пихнут, где помешаю дак: куда прешь, мол, в богатые палаты, старый затрапезный хрыч. Пасечник негожий в тереме — атмосферу портит. Прошу княгиню, — опять обидчивый кивок на жену, — сажай меня при гостях в угол заместо статуи…

— Задумала я мельницу ставить на ручье. — Сняв тужурку, Надежда Алексеевна поставила на плиту чайник, пошуровала кочергой в печке. — Уж и ветряк смастерила. Назначаю тебя, Степан Петрович, на должность мельника!

Илья послушал родительскую — сплошь на иронии — перепалку, затем вышел. Взялся он колоть дрова и вспугнул из кустов яблони-дичка двух рябчиков — это и послужило ему поводом подольше не заглядывать в избу. Он снял с гвоздя в сенцах дробовик, нашарил на полке в картонной коробке патроны и побрел глубоким снегом искать рябчиков. Когда вернулся назад, безнадежно потеряв в чаще птиц, мать с отцом сидели рядом, озабоченные и, наверно, говорили об Илье, потому что, едва он отворил дверь, они замолчали. Мать сразу стала собирать обед, отец побежал в амбар, принес белый язык сот с засахаренным медом.

— Отведай, сын! — поставил миску перед Ильей; опять в голосе отца послышались жалобные, напускные нотки: — Женись немедленно да вези мне внучку. Я бы у мельницы посиживал и внучку нянчил, про тайгу ей рассказывал… Кому я нужен теперь, только внукам… — он с укором глянул на жену.

Как-то слышит Дегтярев за дверью кабинета уже знакомое покашливание. И заходят к нему Демьян Васильевич с Петей Гомозовым. Петя мнет лацканы темно-синего пиджака.

— Полюбуйтесь на этого буравчика, товарищ замполит! — Коновалов горестно кивает на понурого подростка. — Вчера он ухитрился и на второй попытке не попасть в союз молодежи! А мне-то каково на старости лет переживать стыд-позор! — Демьян Васильевич горемычно покрутил головой, наверно, думая: «Не-ет, таи дальше жить нельзя». — На других юношей любо посмотреть, — продолжал. — Смотришь — и душа радуется, но тут… — огорченно крякнул, опустился на стул. — Вон Сергей Порошкин, племяш Ергина, да он с малых лет, еще в школе, поступил в комсомол. Куда тебе, Петро, до Сереги. У тебя на уме одни детские шалости. Ты хоть чувствуешь, понимаешь, мне-то каково видеть Ергина заносчиво гордым?.. Ничего ты не переживаешь, — Коновалов вытер острый продолговатый нос платком, устало вздохнул. — Подумать только, два раза получил в комитете отлуп! Как мне прикажешь смотреть в глаза соседу Ергину? Он ведь запросто может выпалить: «У меня целая группа наследничков да на стороне прихватываю «племяшей» — и ничего, справляюсь. Ты же, Демьян, одному-единственному Петьке толку не дашь…» — Столяр выразительно, жалобно глядел на Дегтярева, войди, дескать, в мое положение… — Как же тебя, Петро, угораздило отхватить двойку по черчению и ничем не заслонить ее? Ну, двойка-то ладно. Ты пошто походку воспитательницы пересмеиваешь? Она с тобой нянчится, уму-разуму учит… Она сутками — из-за вас, баламутов, — не выходит из общежития, а ты чем ей платишь? — Коновалов ястребом глянул на горемычного Гомозова. — Стоишь теперь, сопишь в две норки. Что теперь сопеть — дело сделано. А я ли тебе не внушал: держи, Петро, оберучь смертоносное оружие — смех! Воли ему не давай. Смехом можно мертвого на ноги поднять, живого замертво уложить. Так-то ты меня слушаешь? Ты на кого, негодник, свое грозное оружие направил? На беззащитную женщину! — Коновалов до стона повысил голос. Дегтярев слушал его с серьезным видом, перебирая бумаги на столе, осуждающе посматривал на Петю и… едва сдерживал смех.