Виктор Александровский - Когда нам семнадцать…

— Ура героям-летчикам! — крикнула Тоня.

— Ур-ра! Ур-ра! — зазвучало в лаборатории.

Максим Петрович выключил приемник.

— Ну вот, не сумели бы построить свой двухламповый, не узнали бы… Поздравляю, друзья!

Снова крикнули «ура». Игорь завел разговор о постройке в школе радиоузла. А мне стало грустно, и я отошел к окну, где приткнулся Вовка Рябинин.

— Как же это… лагеря больше не существует? — вдруг сказал он и умолк… — Эх, Лешка, Лешка, закрылись лучшие страницы жизни!

Я думал о том же. Вот сейчас, в этот вечер, из школы уходило что-то очень родное, душевно волновавшее всех нас. И оно, быть может, уже никогда не вернется…

Из наушников раздались сначала глуховатые хрипы, потом треск, похожий на отдаленные громовые разряды, и вдруг все стихло.

Картофельное поле заводских огородников у самой реки. За голубой ангарской ширью — зеленеющие луга с просветами озер, холмы, волнистая синева горизонта…

Отставив лопату, Павел вздыхает:

— Утиная пора, Алеха. Апрель на исходе…

Заметив, что я обгоняю его, брат начинает быстро и сосредоточенно копать, потом, схватив горсть земли, смеется. На ладони у него дождевой червяк.

— Скажи, какое мясо пропадает! Нажива на окуня.

— А ты сегодня веселый, — говорю я.

— На природе, Алеха, всегда хорошо. Только ты не думай, я с тобой все равно ругаться буду.

Павел вытаскивает пачку папирос, но его неожиданно схватывает кашель. Отбросив лопату, брат идет к костру.

— Тьфу! Не забывает, стерва, — тычет он пальцем под сердце и, как будто что-то нащупывая в груди, шевелит плечом. — С ней, видно, и в гроб заколотят… Да нет, шалишь. Пуля — не дура, но и мы за так не сдадимся! Иди-ка, Алеха, поговорим…

Присев на корточки, Павел выхватывает из пепла дымящуюся картофелину, бьет по ней кулаком и, взяв в пальцы чашечкой, долго и старательно дует на белоснежную мякоть.

— Слышь-ка, Алеха, говорят, будто нынче десятые классы откроют?

— Читали нам в школе такое решение.

— А ты чего же молчишь?.. Передай соль.

Я передаю соль, беру сучок и копаюсь в горячем пепле.

Картофелина, вытащенная мной, дымится, я не решаюсь разбить ее, как Павел, кулаком.

— Не бойся, не сгоришь, руки-то, поди, не дворянские. Вот так, так. Еще раз ее по макушке. Ну!

А мне уже расхотелось есть…

— Так как же ты решил? — не отступает Павел.

— Работать пойду.

— Слыхал уж! — Брат сердито отшвыривает обугленную кожуру. — Так! Отец неучем век прожил — понятно, не те времена были. Я рано работать пошел поневоле — семья. Ну, а ты-то чего куролесишь? Да и меня еще впутываешь.

— Тебе тоже надо учиться.

— А я не знаю? Гляди, глава семьи выискался!

«Сказать разве ему все начистоту? Будь что будет!» — решаю я.

— Пойми, Павел! — начинаю я. — Учиться в школе стало неинтересно. Со спасением челюскинцев закрылись лучшие страницы жизни.

— Чего, чего? Какие страницы? Ишь ты, как высоко завернул! Подбрось-ка, парень, веток в костер.

Облокотившись на землю, брат вытащил папиросу.

— Говоришь, закрылись лучшие страницы жизни? Ты, выходит, и не рад, что летчики спасли челюскинцев?

— Ну, знаешь!..

— Ладно. Я просто хотел наглядно показать, что дешевая романтика приводит к чепухе, к бессмыслице.

— Там, на Севере, — настоящий труд и романтика настоящая!

— Вот-вот… — задымил папиросой Павел. — А ответь-ка мне, Алеха, на такой вопрос: за что я свое токарное дело люблю? Молчишь? Боишься меня обидеть? Не бойся! Я свою романтику задешево не отдам. — Павел улыбнулся каким-то своим мыслям и продолжал: — Вот я тебе случай расскажу. Подходит как-то к моему станку наш главный конструктор завода — не знаешь? — товарищ Чернышев. Уважаемый инженер. Подает мне чертеж и говорит: «Вот, Рубцов, тебе задание: выточить эту деталь. Сделаешь — опытный образец машины войдет в строй, нет — значит, всю технологию перекраивать заново. Эту штучку не просто сделать, предупреждаю». И я взялся. Два дня и две ночи не отходил от станка. Ну и горячился же я! Одну деталь запорол, другую пришлось еще раз точить. И все же сделал: в машину мою деталь поставили. Народ собрался смотреть. А я места себе не нахожу. «Пойдет, — думаю, — машина или нет?» И машина, Алеха, пошла! В детальке весу-то всего граммов двести, а без нее экая махина — ни с места! Это как понять? Не романтика?