Иван Василенко: Мышонок

— Вот, Галя, угощай Леню, он сегодня поработал лучше всех!

Девочка взяла из рук Степаныча тарелку, придвинула табуретку к столу, пригласила:

— Кушайте.

Степаныч ушел, а Ленька остался с девочкой.

В две минуты он уничтожил принесенное.

— Може еще желаете? — спросила Галя.

— Могу и еще.

Когда девочка принесла еду, Ленька сказал:

— Я могу таких огурцов сорок штук съесть. Ты думаешь, если я мал ростом, так много не съем? Я раз целую кастрюлю борща проглотил.

— О-о? — воскликнула девочка, у которой от удивления расширились глаза.

— А ты не знала? О-го! Я еще и не то могу! Я одной рукой три пуда выжимаю.

— О-о?! — еще шире открыла глаза Галя.

— А ты думала что? Я вот даже трое суток могу бежать без остановки.

Галя подумала и серьезно спросила:

— А сколько ты можешь брехать без остановки?

Посмотрев на нее с уважением, Ленька сказал:

— Вот ты какая! А я думал, что ты и вправду поверила. — И сейчас же спросил: — Тот вот, что с длинными усами, — твой отец?

— Да.

— Весь в тебя. И глаза, как у тебя, и нос. Вот только усов у тебя нет. А где твоя мамка?

У девочки вдруг задрожали губы. Она что-то прошептала и отвернулась.

— Что? — не понял Ленька.

— Беляки убили, — громко сказала она и всхлипнула.

Ленька вдруг стал серьезен.

— Ты не плачь, — сказал он девочке. — Разве этим поможешь? За что они ее?

Порывисто вздыхая, Галя рассказала, как мать ее, уборщица в тюремной больнице при руднике, помогала бежать заключенным и попала под обстрел.

— Вы, значит, не здешние? — спросил Ленька.

— Ни, мы с Чистяковского рудника, а тут мы тилько три месяца. Батя на заводе работает, на металлургии.

Подумав, Ленька спросил:

— Кто у большевиков в Москве царь?

— У большевиков царя нема, шо ты! — удивилась девочка.

— Правильно. А кто у них самый главный?

— Ленин.

— Правильно. А кто самый умный?

— Та Ленин же.

— Правильно. Какой генерал хуже — Краснов или Деникин?

— Оба хуже. — Видя, что Ленька молчит, Галя спросила: — Правильно?

— Кажется, правильно. Надо для верности Ваню спросить. Ваня много знает. А если чего не знает, у отца спросит, у Степаныча, — тот уже все на свете знает (Ленька понизил голос до шопота), он здесь самый главный, понимаешь?

Когда стало темнеть, в комнату опять вошел Степаныч.

— Познакомились? Вот и ладно, — сказал он. — Ну, я сейчас пойду. Ты, Леня, не выходи, пока шляпа тут сидит. Да он, наверно, за мной сейчас увяжется.

Однако это предположение не оправдалось. Степаныч ушел, а пучеглазый продолжал сидеть. Очевидно, он подозревал, что здесь было собрание, и намеревался проследить участников. Стали совещаться, как от него избавиться. Галин отец, почесав затылок, сказал:

— Шо ж, меня вин все одно познае, раз я тут живу. Пиду, побалакаю с ним. У меня с ними особлива мова. Я в Чистяковке с одним так побалакал, вин и отлипывся.

— Но рукам волю не давай, слышишь, Ковтун, это ни к чему! — предупредила женщина.

— Добре. Я ж не маленький, — розумию.

Взяв в одну руку табуретку, а в другую ведро из-под умывальника, Ковтун вышел во двор. Приставив табуретку к забору, он стал на нее и, подняв ведро, вылил помои на улицу.

— О-ах!.. Что это?! — заорал шпик, хватаясь руками за голову.

— Виноват, господин, я обознався, — вежливо сказал хозяин, глядя через забор. — Тут до нас один стрикулист повадывся ходыть. Во дворе дивчина молоденька живе, вин ее и сманывае, свиняче рыло. Дуже звиняюсь, господин!

— Ах ты мерзавец! Да я тебя!.. Я тебя!.. — От бешенства у шпика задрожала челюсть.

— О-о, так? — удивился Ковтун. — Я с вами вежливо, деликатно, а вы лаетесь. Придется отчинить калитку да надавать вам по потылице.

— Я тебе выйду, я тебе выйду, попробуй только! — взвизгнул пучеглазый, засовывая руку в карман.

Глаза украинца сузились.

— Стрелять хочешь? Ну-ну, стреляй. Только допреж со свитом попрощайся.

С минуту они смотрели друг другу в глаза.

— Ладно, — сказал шпик, вдруг успокоившись. — Будет и на нашей улице праздник.

Он поднял с земли шляпу и быстро завихлял вдоль улицы.

— Отак лучше, — сказал Ковтун, сходя с табуретки.

Иногда швейцара трепала лихорадка. Он кутался, ежился, но, не выдержав, отпрашивался у секретаря полежать часок на скамье в кладовой, пока перетрясет. В таких случаях у дверей директорского кабинета сажали Леньку. Вот и теперь сидит Ленька на табуретке, ерзает, вздыхает. Привыкнув бегать с разносной книгой по цехам, он с большим трудом переносит это вынужденное сидение. Единственное развлечение — это чуть приоткрыть дверь и посмотреть, что делается в кабинете.