Иван Полуянов - Дочь солдата

После отдыха ей было еще хуже. Но Верка виду не подавала, как ей трудно. Приятно было ступать босыми ногами по теплой земле, смотреть на березы, повитые дымкой свежей зелени. Листочки на ветках сморщенные, напоминали ушки. Выпустила береза ушки и слушает, слушает хруст земли под копытами жеребят, чирканье и скрежет каленых зубьев борон о камни, всхрапывание коней, бряцающих удилами. И дальнее «ку-ку! ку-ку!» из синего леса.

— Вошла-таки в борозду! — Веня неожиданно похвалил Верку.

Доборонить поле все-таки не удалось до конца: жеребята заспотыкались, устали с непривычки.

Бороновальщики, оставив у заполосков сбрую, дуги и бороны, покатили в деревню — на обед.

Копыта чавкали по просыхающим лужам. Поглядывая на Верку, неуверенно сидевшую на Громике, Веня засмеялся:

— А ну, наперегонки!

Свистнул и ударил каблуками в бока своего Лыска. Лыско заплясал, оседая на задние ноги.

Ах, вот как!.. Верка шлепнула Громика ладонью по гладкой, обтянутой шелковой шерстью шее.

Жеребенок взял размашистой рысью. У Верки глаза повело на лоб, она съезжала с крупа Громика то направо, то налево, словом, чудом не падала.

Догнав Лыска, Громик укусил его и заржал, дурашливо кося лиловым глазом. Он поскакал боком, унося Верку вперед, маня всех за собой.

Жеребенок перешел с рыси на галоп.

Верка бросила взгляд через плечо — Веня валкой рысцой трусил позади, расставив локти. «Обогнала!» — Верка пригнулась к седой от пыли гриве Громика, — «Обогнала… обогнала!»

Назад, стремительно назад помчалась земля! Комья грязи, выбитые копытами, летели сзади выше головы.

Вихрем, развевая хвост и гриву, вырвался Громик через разгороженное прясло из полей. Поскакал, прижимаясь к изгороди, тянувшейся до околицы.

Вдоль изгороди — груды камня, собранного с полей. Запнется Громик со всего маху — костей бедной Верке не собрать.

Колья изгороди в пряслах, как пики. Зацепишься — ой, не быть Верке вживе.

Громик все жал к изгороди, не слушался повода, ошалевший от скачки, с пеной на удилах.

Лужа… Ух ты-и, брызги в стороны! Грязные липкие брызги.

Конюшня… Ворота растворены, низкие, темные. Сейчас расшибет Громик свою наездницу о притолоку.

— Ой! — Верка сжалась, выпустила поводья.

— Стой! Стой, черт задери! — невесть откуда вывернулся Потапов.

Громик ударил его грудью. Родион Иванович железной хваткой вцепился в повод, повис. Жеребенок проволок его по лужку и встал. Он храпел, выкатывал закровяневшие глаза и взвивался на дыбы.

Как Верка скатилась с Громика на землю, не помнила.

— Что такое? — бушевал Потапов. — Кто разрешил жеребят гонять? Уши нарву!

Возможно, сгоряча Родион Иванович выполнил бы угрозу.

Но к конюшне подбежала Екатерина Кузьминична — растрепанная, бледная…

— Родион Иванович, голубчик… — задыхаясь, простонала тетя. — С Колей плохо. Доктора… срочно доктора!

У Верки подкосились ноги, перед глазами поплыло все, западая на бок: и деревня, и березы, и небо…

По дороге протарахтел, стреляя синим чадом, мотоцикл Родиона Ивановича.

Она сидела за партой, сжавшись в комочек, тихая и смирная, отвечала у доски, если вызывали, но будто во сне, долгом, тяжелом. От этого ощущения Верка не могла избавиться. И стояло перед ней белое, с впалыми висками лицо на белой подушке, чудился запах лекарств, от которого теснило грудь и кружилась голова. И не покидало Верку чувство собственного бессилия, неприкаянности. Чем она может помочь, чем?..

Убежать бы далеко-далеко! Потом вернуться домой, найти дома все в порядке: тетя вышивает у окошка гладью, поставив ноги на скамеечку. По-старому ворчит, что Николай Иванович готов весь свет на себя перевести. Дядя подтрунивает над ее страхами или заводит речь о лете.

— Помнишь, как пахнет корзина с грибами, а? Все ты, матушка, позабыла! Это ж такое… — дядя прищелкивает пальцами. — Тут и тихая прохлада зеленой тени, спорого дождика, и этакая бодрая свежесть мокрого мха, березовых листьев, и чудесный запах влажной земли. И все это несешь ты в корзине! Право же, славно!

— Чего поешь, соловей! Я уж сказала, Коля: останемся на лето здесь. Учти: дача, так уж дача, больше не дам своевольничать. Эх, господи… Иногда ты уймешься?

— А что, Катя, — мы жили хорошо. Жалеть нам не о чем. Что труднее, то и себе на плечи брали: пусть тем, кто придет после нас, меньше тяжелого достанется.