Иван Полуянов - Дочь солдата

— Теребова?

— Ну да… — Верка диковато взглянула на него. Притворяется, будто весел. Глаза у самого тревожные, тоскующие.

— Мы с вами, кажется, родственники, — добавила Верка.

— Точно! К вам и правлю.

— Батя, зачем? — тянул его Леня за рукав. — Домой лучше…

Пахнет от дяди Паши вином, но держится он уверенно, прочно и улыбается, кажет из бороды белые плотные зубы.

— Успеем, сынок, и домой. Зайдем вот по-родственному… Посидим, побеседуем чин по чину, к себе пригласим. Не чужие мы, свои!

Папа… Верку будто обожгло. К Лене вернулся папа. Его, ничей больше. Рос Леня, как обсевок в поле, а теперь — отцовский сын. «Сынок»… И ремень у него сейчас с пряжкой, и форма — папа подарил.

Верка запрокинула вверх голову, чтобы встретиться взглядом с дядей Пашей, проговорила неожиданно просительно:

— Идемте. На привальную. Не чужие ведь, свои. Мы остановились у Домны.

Маня застеснялась, в избу не пошла.

Тетя вышивала. Подоткнув подол сарафана, бабка Домна замывала пол, облитый пойлом.

— И вас с приездом, — многозначительно отозвалась тетя на приветствие Паши. Вежливо, но сухо пригласила, указав на стулья: — Присаживайтесь.

— Пашуня, ты ли это, кормилец? — запричитала Домна, вытирая руки о подол. — Переменился-то до чего, царица небесная! Седина в бороде… господи!

Паша аккуратно снял пальто и шапку. Он в сером, наверно, не раз стиранном пиджаке с мятыми лацканами, брюках-галифе из грубого сукна, пожалуй, еще фронтовых. Он смущенно поправлял рыжие, торчмя стоящие волосы, смущался собственного роста, больших, широкой кости, загрубелых рук, которые не знал, куда девать, и живо напомнил Верке Леню, который так же вот был застенчив в чайной при первой встрече.

— Тетя, не беспокойтесь, пожалуйста, я согрею самовар, — сказала Верка. Тетя не тронулась с места и по-прежнему с преувеличенным усердием вышивала.

Паша присел на краешек стула, вынул из кармана бутылку вина с яркой этикеткой.

— Облепиховое, настойка. Из самой Сибири привез. Есть там такая ягода — облепиха. А Николай Иванович где?

— В правлении заседает, план сева обсуждают. — Тетя сняла очки, отложила вышивку. — Приехали мы сюда, Павел, как на дачу. О-ох, дача! Покой дорогой!

Паша на расспросы отвечал скупо: да, был в Забайкалье, работал на золотых приисках.

Леню не могли усадить за стол. Жался у порога, не спускал с отца счастливых глаз.

За Пашей Верка ухаживала, как гостеприимная хозяйка: подкладывала сахар в стакан, ближе подвигала закуску.

— Э-эх, струнка! — проговорил Паша. Только ей одной — тихо-тихо.

Вино разлили по рюмкам. Первую, дополна, — дяде. По обычаю.

— Сегодня я без вина пьян. — Крохотная рюмка дрожала в огромной, поросшей рыжим волосом руке дяди Паши. — Верите, на колени встал, как березы наши показались.

Тогда и вошли дядя и Родион Иванович. Потапов потемнел при виде Паши за столом, на скулах вспухли желваки, глаза сузились, и с порога он повернул обратно.

Вино плеснулось у дяди Паши на скатерть.

— Родич дорогой… — Паша порывисто подался дяде навстречу, протянул руки.

Николай Иванович, словно не замечая его, развязал не спеша ушанку, стряхнул с нее снег, разогнул воротник пальто, окинул цепким взглядом избу: тетю и бабку Домну за столом, Верку, размешивавшую ложечкой сахар в стакане Паши, — и левая бровь его надломилась.

— Здорово… родич! — усмехнулся он одной щекой.

— Я уж подумал, руки не подашь. — Кровь бросилась Паше в лицо. — Вон Потапова перекосило: знать, не гадал свидеться. И из тюрьмы люди выходят…

Дядя обронил хмуро:

— Ну, ты! Чем хвастаешь?

Леня втянул голову в плечи. Мучительно, с пристальным вниманием разглядывал он катанцы. Катанцы были измазаны конским навозом. Леня вздрогнул, подобрал ноги под лавку.

— На прямоте — спасибо… — сухие, побелевшие губы повиновались Паше с трудом. — Спасибо! По-родственному у нас получается. Пойду я…

— Погоди, — остановил дядя. — Куда убегаешь? Побеседуем. Как ты желаешь, по-родственному.

Леня зажал рот варежкой, опрометью бросился из избы.

Неловко, боком вылезла из-за стола Домна и чашку чаю оставила недопитую. В сенях хлопнула дверью — нарочито громко.

Дядя грел озябшие пальцы, обхватив стакан с чаем, и молчал.

Верка строптиво вздернула прямой носик, ушла в горницу. Дверь притворила спиной. Там спрятала лицо в ладони, ее била дрожь. Так было тепло, хорошо, и какой холод принес дядя! Она поеживалась, кусала губы.

— Отпустили? — спрашивал дядин голос за дверью. Тяжелый, чужой голос.