Иван Полуянов - Дочь солдата

Верка, наморщив лоб, молчала.

— Ну что? Ну чего ты? — усмехнулся одними глазами Веня.

— Да я бы ее… Противная старуха — белые глаза!

— Н-ну… — Веня локтем провел под носом. — Ты будто маленькая. Зареви еще. Куда ты Домну-то деваешь, а? Под порогом, что ли, закопаешь. И сыновья у ней выросли хорошими людьми. Докармливают матку, деньги высылают… А чтобы вызвать к себе, самим в деревне показаться — ни, ни. Совестно им, что Карпушонки. Да и мамаша, Домна-то, верно, вреднючая бабка. Зимой у ней снега из-под окон не допросишься. Для себя век свой прожила. Как она вас на квартиру пустила— удивляюсь!

Новость в деревне: вернулся из заключения Павел Теребов. Как Маня разведала, привез себе пальто с длинными полами и хромовые сапоги — новехонькие, на ногах не бывали, а жене Алевтине — она воду на ферму возит — шаль. Очень нарядную шаль: не в будни носить, по большим праздникам.

Везде Маня, Веркина праворучница, первая поспеет. У кого корова отелилась и бычка ли, телочку принесла; кому председатель лошадь дал— сена привезти по трудодням; кто посылку из города получил и что было в ней, — все ей известно, нет для Мани секретов. Пожалуйста, она и шаль у Алевтины высмотрела… пожалуйста!

— Борода у Паши-и, — выпевала Маня окая, — Рыжая-прерыжая! А он смеется, в мороз, говорит, греет. Он в Забайкалье срок отбывал. Ага, в диких степях. Про них песня сложена, жалостливая, старинная-старинная! Там золото роют в горах, там бродяги с сумой на плечах.

— Паша тоже бродяга?

— Что ты? Что ты? — зачастила Маня, и сережка в ухе тряслась, тугие косички выставлялись из-под платка рожками. — Он Ленькин батя. Он ради встречи Лене форму школьную и галстук подарил. Леня-то радехонек. Ровно обсевок в поле рос, а теперь — отцовский сын.

Верка сникла. До того осведомлена Маня — синичьи глаза, страх один.

— В суме все привез, да?

— Не-е! В чемодане на три замочка. Он Теребов, ты разве не знаешь? Он после войны, как с фронта вернулся, был у нас председателем. На жеребце ездил. Да вином начал зашибать, да с хлебосдачей не совладал… И дали ему срок. А жалели его в деревне: всяко не один пил, ведь мужикам-то подносил. Ой, и прибавилось же забот Николаю Ивановичу! Что и будет-то? Что будет?

— Какие заботы? — сказала Верка. Голова пошла кругом от речей праворучницы. — Ничего не понимаю.

— Да они ведь оба Теребовы! Ближе родни у твоего дяди никого нет. Свой своему поневоле брат. Место теперь надо Паше? А то как же, непременно! Любо ли, посуди, Николаю Ивановичу будет, если его родич останется безо всякой должности? Много ли Николай Иванович у нас живет, да на него и в районе оглядываются. Замолвит ведь он за Пашу словечко по-родственному?..

— Очень даже просто, — перебила ее Верка.

Для убедительности ввернула тетины слова: — Это он, дядя, ради себя пальцем о палец не ударит, зато для других… Что ты, дядю нашего не знаешь? Для людей живет. Весь свет на себя готов перевести.

Маня предложила:

— Идем, посмотрим на Пашу? У него сегодня привальная… Ага! Он по избам ходит, к себе на гостьбу зовет.

Верка поморгала: «„Привальная“ — надо запомнить».

Нашли они Пашу Теребова на улице. Вот кто великан, так уж великан! Высок, плечист и длиннорук. Борода красная. Широкая, с проседью. Сам веселый, щеки и руки в веснушках. Несмотря на мороз, он без перчаток и пальто нараспашку. Шагает вразвалку серединой улицы, бороду задувает ветром на сторону.

С ним Леня. Следит во все глаза, как встречные здороваются с его папой: за руку или кивком, и то замирает, то светится весь. И тоже шагает вразвалку, степенно, как батя.

Ребятишек, ребятишек-то! Так хвостом и вьются за Пашей. Леденцы сосут, шмыгают носами.

Леденцами малышей, наверно, Паша оделил. Никого не оставил без гостинцев.

Раскланивается Паша с прохожими. Те останавливаются, расспрашивают его:

— И ты, Пашуня, здорово. В чистую вышел?

— Точно! — откидывал голову назад, мял бороду Паша. — Досрочно, согласно Указа. Милости прошу к нам вечерком. Примем, чем богаты.

Верку он приметил из-за ее шубки и пуховой шапочки с помпоном, каких у деревенских девочек не было.

— Чья востроглазка? — легонько, двумя пальцами взял ее за подбородок. — Ишь… струнка тоненькая!

— Я не струнка, — дернулась Верка. — Я, к вашему сведению, воспитанница Николая Ивановича.