Иван Полуянов - Дочь солдата

Что это предвещает, Верка догадалась, когда от увесистого удара в бок полетела на теплый еще навоз. Крокет хлестнул себя хвостом, прицелился снова боднуть, но Верка с визгом забралась на перегородку.

Крокет принялся бодаться с Какао. Упершись лбом в лоб, драчуны мычали и сопели. Старались повалить один другого. Копыта у них разъехались, и оба они брякнулись на пол. Замычали. Их рев подхватили остальные телята:

— М-му!

— М-му!

Мычанье, стук копыт по полу…

Верка спустилась с перегородки и удрала без оглядки на кухню.

— Что там у них? — спокойно спросила Наташа, наливая в котел воду.

— Бодаются… Я навоз хотела подмести, а они бодаются.

— Ладно, я приберу. Метлу куда ты дела?

Верка побежала в стайку.

В самом деле, где метла?

Крокет с Какао растеребили ее, наполовину уже съели. Прутики торчали изо рта Какао, словно длинные усы…

И поплелась Верка из телятника, повесив голову. По задворкам, в обход бань и огородов. В узелочке — весь вымазанный в навозе новенький халатик. Синий, сатиновый. С белым воротничком, с карманом для носового платка.

— Там душно, запах… Я над ними, бодучими, шефствую, а они меня же и на рога.

Все-таки сердиться на телят не имело смысла: ведь они такие потешные и бедовые!

Теперь Верка, наскоро пообедав, исчезала из дому. До глубокого вечера.

Все дни отиралась около доярок, прислушивалась к их разговорам, смотрела, как работает Наташа Хомутникова.

Верка готовила Мане удар. На тебе, неверная, нисколько тебя не жалко. На… на тебе!

И вот пришла однажды Маня на телятник пораньше и — застыла на пороге.

В белом пахучем пару кормовой кухни хозяйничала Верка. В полинялом от стирок халате с подоткнутыми полами, так что виднелись синие штанишки. В красной косынке из пионерского галстука. В резиновых сапогах Наташи.

— A-а… это ты, Перетягина? Очень кстати. Принеси сена. На чай не хватает. А в сенном чаю ведь сплошь витамины.

Маня покорно принесла охапку сена.

Верка держала руки в бока и говорила окая, растягивая слова — точь-в-точь как деревенские женщины:

— На твоем месте, я б приглядывала за Крокетом. Несхожее да негожее в голову, в шабалу-то ему лезет.

Крокет — лакомка. Попади ему в рот сахар, и баловень Крокет позволит делать с собой что угодно. Верка чистила его и толстяка Какао соломенным жгутом, расчесывала шелковую мягкую шерстку. Расческу она прихватила из дому. Тетя искала потеряшку, а в то время ее капроновая расческа гуляла в шерсти непутевого бычка. Теленку нравилось, когда чесали за ушами, к Верке он привязался. Однако стоило его оставить наедине с Какао, бычки затевали драку, поднимали переполох на весь телятник. Бодались до упаду.

И не встал Крокет, как прежде, навстречу Мане. Не поворачивая голову, валялся на полу — чистый, шелковый.

— Шабала! — шепотком выругала его Маня. — Вот как добро помнишь! Я ли тебя не ублажала, бесстыжий? Кто тебя бодаться научил, не я ли? Забыл все, бессовестный.

Она шлепнула бычка по «шабале», куда, как видно, много несхожего да негожего влезло: — У-у, изменник, два дня не была, а уже изменил! — стукнула Крокета по лбу. Не то чтобы очень больно, зато с большой обидой.

Нелегко только что пересаженному деревцу, пока приживется. Оно никнет под ветром, ему нужна опора. Но время идет, и вот саженец уже окреп, пустил в землю корни: пьет из нее соки, наливая стволик упрямой и стойкой силой, напрягает набухшие почки. И в одно утро вдруг зазеленеет, купаясь в потоке солнца, и не отличишь новичка от остальных деревьев.

Верке все реже припоминался город, рабочий поселок у большой реки… Дымящаяся труба завода, высокие штабеля бревен, где звенит цепями, грохочет элеватор; зимние вечера со сполохами северного сияния; оленьи упряжки ненцев, наезжающих из тундры; лето — с гудками, с толчеей судов на реке… Все это было позади!

И заборы, оглянись, позади…

Да что — заборы! Она лазала по заборам, а в то время Веня с Маней и Леней пасли коней в ночном, на лугах сгребали сено, и давно их считали помощниками взрослых. И само собой подразумевалось, что место ребятам рядом со старшими. Так уж повелось, и не могло быть иначе в деревне!

Заборы, заборы…

Здесь нет заборов, все на виду, кто что делает. И Верка, не замечая того за собой, жадно приглядывалась к незнакомой для нее жизни, врастала в нее, как саженец в новую почву.

Утром в избе снежный свет, свежесть выстывших за ночь горниц. Самовар, закипая, выводит свою музыку. У печи с ухватом Домна: достает чугун картошки, Пахнет тестом, чистыми полами. И — холодом из часто отворяемой двери.