Иван Полуянов - Дочь солдата

По дороге домой Леня неожиданно спросил:

— Николай Иванович, а вода всегда течет вниз?

— Да…

Леня волок за веревочку пешню, дядя нес нагруженный рыбой ящик. Пешня позванивала, оставляла на дороге бороздку.

— А вот, Николай Иванович, если воду налить на столешницу, куда она потечет?

Дядя опустил ящик с рыбой на дорогу и стал потирать подбородок.

— Вода может самостоятельно, без насоса бежать? — краснел Леня, конфузился, но продолжал нелепые расспросы.

— Конечно, — ответил дядя, соображая, что бы все это могло означать.

— Сама течет?

— Ну да… — дядя подхватил на ремень свой ящик. — Самотеком. На этом принципе, к примеру, действовали акведуки, то есть водопроводы, в древнем Риме. Город получал воду с гор.

— Рим, — протянул Леня. — А я-то плановал… Самотек-то, получается, не мой!

Он, что-то обескураженно шепча, отстал.

— Самотек… вот тебе и самотек! — слышалось сзади, и дядя оглядывался на него.

Определенно, Леня помешался после уженья блесной в лунке.

— У тебя голова болит? — спросила у него Верка.

— А тебе что? Ты все равно ничего не понимаешь, — отмахнулся Леня.

Он не ошибся: Верка действительно ничего не понимала. Пожав плечами, она побежала вперед на лыжах.

Она обедает молчком. В кринке — душистое, томленое в печи молоко. Коричневое, как кофе. С хрустящей пенкой. Что за пенка! Слюнки текут…

Но она отважно не трогает ее, наливает молока чуть-чуть в стакан. Пьет, будто сквозь зубы цедит. Крохотными глотками. Двумя пальцами щиплет хлеб.

Вид у Верки убитый.

— Подралась? Молчи, по ушам вижу. Поколотили? С чем и поздравляю. — Тетя скрещивает руки на груди. Тетя дает бой. — Удивляюсь! Ты сама подумай, это прилично, что воспитанная девочка дерется.

Верка отвергает нападки расслабленно, жалобным голоском, который — на практике проверено — действует на тетю без осечек.

— Что вы… что вы, тетя! Я забыла, как дерутся.

С печи свешивается растрепанная голова Домны.

— И-их… — бабка зевает и крестит рот.

У Верки ресницы опущены, щекочут щеки. Губы горько изогнуты подковкой.

Тетя целует ее в лоб.

— Так и есть, — заключает тетя. — Температура. Насморк! Доигралась!

— Что вы… что вы! — Верка сожалеет, что нет у ней ни температуры, ни насморка. Ради пущей убедительности дышит носом. — Видите?

— Ничего, на ночь получишь горчичники к пяткам. Не повредит.

— Спасибо, — потупилась Верка. — И к пяткам… и к чашечке…

Эта невиданная покладистость сбивает тетю с боевой позиции.

— Да что с тобой, в конце концов?

Слезы у Верки наготове. Горючие слезы. Длинные слезы — по обеим щекам.

— Да-а… Отстающая я, в-вот. Девочки на фермы ходят, одна я с боку припеку.

Тетя, встрепенувшись, скрещивает руки на груди.

— Не позволю. Прекрати сейчас же рыдания. А если коровы тебя затопчут? Бык забодает?

Верка отодвигает стул. Чмокает тетю в щеку— благодарит за обед.

И без промедления садится в горнице за уроки.

Она торопится. Дела ждут!

За дверью говорила Домна. Верка повернулась со стулом, стиснула кулачки и показала язык. У-у, вредная старуха — белые глаза!

— Не пускай. Животноводы выезжают на ребятишках, премии получают. Разве старое время — малолеток работой морить? В школу бегай, на фермы бегай… ну, роздыху малым-то не дают. Ведь я батрачила, мыкала горе-гореванное. С твоим Николай Иванычем у Фомы-лавочника скот пасла, на полях хребет гнула. Сладко ли было, есть что вспомнить. Теперь к погоде кажинная косточка ноет, мозжит — поминки справляет по прежней кабале. А угодить чужим… и-их! Куда там! И ступишь, бывало, не так, и посмотришь не так. Все чужим-то не ладно. Николай-от был самонравный, характерный. Бывало, набычится, глазенки так и сверкают… Не вынес, ушел в Питер — бурлачить, как тогда называли. До весны ни у кого у мужиков своего хлеба не хватало, вот и уходили в Питер да в Москву на заработки. Звал он меня с собой, да я забоялась чужой-то стороны, после и каялась, да поздно…

Бабка была батрачкой? Верка в недоумении.

Наверно, что-нибудь путает. Врет, вот и все.

Верка спрятала учебники и тетради в портфель. Пощелкала языком, крутясь на пятке.

Но нет… Это потом. Хорошее настроение нельзя выказывать.

Она одергивает передник. И с понурой головой появляется на кухне. Молчит, чувствуя на себе взгляды тети и бабки.

— Что накуксилась, кумушка? — тетя не вынесла молчания.

— Тетя, я очень прошу, — канючит Верка, — сшейте мне халат.