Жаклин Уилсон - Сахарная вата

– Если кошка чего-то не хочет, ее не заставишь, – сказал папа. – К тому же это не наша кошка.

– А мне так хочется, чтобы она была нашей, пап.

– Пока оставь ее в покое. Пусть шастает где ей вздумается. Она сама решит, хочется ей быть нашей кошкой или нет.

– Нашей Лаки, – сказала я.

Минут через десять я снова проверила, где она. Поискала под всеми баками, заглянула под брезент, облазила весь задний двор. Лаки нигде не было.

– Ничего, Флосс, она нагуляется и придет, – сказал папа. – Все кошки такие.

– Но она точно вернется?

– Ага. Наверное, – ответил папа. – В свое время.

– Наверное – не значит наверняка, – запричитала я. – Лаки, Лаки, где же ты теперь? Ведь ты вернешься, вернешься? Тебе очень-очень хочется быть нашей любимой черной кошечкой, которая принесет нам удачу, правда? Отзовись, Лаки!

Я внимательно прислушалась, не раздастся ли где-нибудь тихое мяуканье, но если Лаки и слышала меня, отзываться она не хотела.

Весь следующий вечер я снова провела на заднем дворе, но Лаки не объявилась. Я уговорила папу открыть еще одну банку консервированного тунца, налила еще одно блюдце молока, села на заднем крыльце и несколько часов прождала кошку.

Лаки не было. Мимо прошел большой рыжий кот, но его я шуганула прочь. Лаки так и не появилась. Я оставила ее ужин на крыльце и ушла спать.

Утром банка и блюдце были вылизаны до блеска, но кто все съел и выпил – Лаки или тот рыжий котяра, – неизвестно.

В пятницу папа осторожно заметил, что, возможно, нам не стоит рассчитывать на возвращение Лаки.

– Она могла вернуться домой к своим хозяевам. Или предпочитает сама добывать себе пропитание, как многие уличные кошки.

– С нами ей было бы намного лучше, – сказала я. – Нет, пап, она вернется. В свое время, как ты и говорил.

Но если Лаки и возвращалась вчера, если и проспала всю ночь, завернувшись в мою футболку, дожидаться меня, чтобы пожелать мне доброго утра, она не стала.

Итак, я подняла свои грязные джинсы, взяла промокшую футболку и поплелась в дом. Папа был на кухне, стоял в своем халате, позевывая и почесываясь.

– Флосс? Ты что, ходила играть под дождем? Льет же как из ведра! – сказал он, а потом увидел мою одежду. – О боже! Все это нужно заново стирать, затем сушить и гладить! Как же ты пойдешь к Рианнон?

Я склонилась над кухонным столом и принялась есть кукурузные хлопья прямо из пакета.

– Похоже, прошлую ночь Лаки провела на нашем заднем дворе, – сказала я.

– М-да. А удача, похоже, понадобится нам с тобой прямо сейчас, в эту самую минуту, – сказал папа, перебирая свою почту.

В почте было несколько счетов и один зловещего вида белый конверт, на котором красными буквами было напечатано: «Важное» . Папа распечатал конверт, быстро прочитал письмо, сунул его в карман халата, а затем тяжело опустился рядом со мной и потянулся к пакету с хлопьями. Рука у него так сильно дрожала, что хлопья посыпались на пол.

– Что случилось, пап? – спросила я. Голос прозвучал хрипло, потому что у меня неожиданно пересохло в горле. Я сильно сглотнула, но так и не смогла протолкнуть в себя оставшиеся во рту хлопья.

– Это предупреждение о том, что нас выселяют, – сказал папа и выдохнул так тяжело, что пакет с хлопьями закачался и едва не свалился со стола. – Я писал им, умолял дать мне отсрочку, объяснял, что теперь у меня дочь на полном попечении, надеялся, что хотя бы это их убедит. Я думал: «Неужели они такие бессердечные монстры, что смогут лишить крова маленькую ни в чем не повинную девочку?» Вот и ответ. Они действительно монстры. Нам дали две недели, Флосс. Всего какие-то две недели, и мы должны будем отдать ключи от кафе, иначе они пришлют вышибал. – Папа склонился вперед, прижавшись лбом к столешнице.

– Пап? – прошептала я.

Я наклонила голову и уставилась на него. Глаза его были закрыты.

– Папа, пожалуйста, сядь прямо! Все будет хорошо, – сказала я, гладя его по голове.

– Как я подвел тебя, дорогая моя, – простонал папа.

– Нет, нисколько ты меня не подвел! Давай я приготовлю тебе чашечку чая, пап.

Я принялась хлопотать – поставила на огонь чайник, принесла на стол чашки, молочник и чайные пакетики. Я знала, что наливать кипяток из чайника в кружку папа мне не позволит – он всегда боится, что я ошпарюсь. И действительно, он выпрямился в ту же секунду, когда засвистел чайник, и со вздохом сказал:

– Я сам налью.

Он заварил нам обоим по чашке чая, сел и, прихлебывая, принялся обводить глазами кухню. Смотрел на замасленные стены, на древнюю плиту, на покосившиеся, рассохшиеся посудные шкафы, на растрескавшиеся керамические плитки пола. Затем он поднялся и нежно погладил рукой висевшие на стене рисунки, которые я нарисовала, еще учась в начальной школе. На каждом рисунке красным фломастером неуклюже была изображена похожая на пузырь фигура с большим улыбающимся ртом. Чтобы никто не гадал, кто это, рядом с человечком было коряво написано: «Мой папа» – и стояла подпись: «Флосс» . Папа взял с подоконника слепленного мной из пластилина кролика, затем мою же кривую, слепленную из гипса пепельницу, провел пальцем по тарелке, которую я расписала большими пурпурными фиалками, потому что это его любимые цветы.