Николай Егоров - Операция «Дозор»

И зарокотали барабаны, и запели горны, и знаменная группа появилась там, где деревья расступились, образуя неширокий проход на линейку. Оттуда прямая дорожка нацелилась на флагшток. Среди высоких цветов до поры таились наземные светильники. Увидав знамя, они вспыхнули.

Большое полотнище дружинного знамени медленно колыхалось на древке, то вдруг становясь густо фиолетовым, то загораясь алым и золотым.

Все десять отрядов дружины выстроились на линейке, обозначив длинный прямоугольник. В плотнеющей мгле таинственно белели рубашки пионеров.

На трибуне, возле мачты, стояли начальник лагеря Ким Кириллович и почетный пионер дружины Павел Тарасович. Между ними — гость, замполит с погранзаставы, лейтенант Дашкевич. Ростом он с Полторасыча, но шире в плечах, не сутулится, голова на сильной шее сидит прямо, от козырька на лицо падает черная косая тень.

Барабанщики и горнисты в самом начале обора заняли место напротив трибунки, спиной к кустам и деревьям, у низкого каменного бордюра, что обрамлял линейку. Пантелей попал в последний ряд и воспользовался этим — поднялся на бордюр, чтобы лучше видеть все.

Пантелей вместе со всеми бил в барабан, бил энергично и взволнованно, и все у него получалось гораздо лучше, чем на уроках в школе Меланьи Фаддеевны. Руки сами помнили то, чему их учили, руки сами следили за тем, чтобы играть в лад с другими барабанщиками и с горнистами. Четкий и могучий ритм был в марше, который звучал над дружиной. Он был и в самом Пантелее — в каждой его жилке.

Первым в группе горнистов был Эммануил Османович. Он надел белую рубашку и шорты и даже с мичманкой расстался, заменив ее красной пилоткой. Он здорово играл на горне — игру его можно было различить по чистоте и точности и в грохоте барабанов и в зове горнов. Это тоже помогало исполнять марш, под который знамя обходило строй дружины. Оно побывало в каждом отряде, ветерок, поднятый его жарким крылом, коснулся лица каждого пионера и октябренка, со всеми поздоровалось знамя и только после этого заняло свое место у трибуны.

Василиса Максимовна подала знак, и горны и барабаны смолкли.

Пантелей опустил руки с палочками и только теперь почувствовал, как устали и затекли мускулы. Они гудели и вздрагивали. Они все еще играли марш…

В полной тишине из-за деревьев показались четверо ребят с факелами. Долго, очень долго шли они к трибуне, рядом с которой на железной треноге возвышалась широкая и глубокая чаша. Факельщики шли так ровно, что огни почти не клонились, и дым поднимался вверх, как в безветренную погоду. Окружив треногу, факельщики замерли, потом враз подняли руки, и четыре огня сошлись над чашей, и в ней забегало, запрыгало торопливое, синее с белым и красным, пламя. Ребята отвели факелы, огонь ненадолго осел. Там, в глубине чаши, он окреп и вырос, выплеснулся за края. Он отрывался от чаши и возвращался в нее, неугомонный, нервный, печальный и торжественный. Он стремился улететь, но что-то задерживало его, и он бился, не жалея крыльев.

Факельщики с погашенными факелами отошли за трибунку.

Над линейкой зазвучали стихи. Они передавались от отряда к отряду, как эстафета, они прокатывались по прямоугольнику пионерского строя. Ребята, читавшие стихи, передавали друг другу былину о мальчишках и девчонках, которые жили, как все, а закончили свои короткие жизни геройски.

Растаяла в воздухе последняя строчка стихов, и старшая пионервожатая начала перекличку:

— Павлик Морозов!

Тонкий и напряженный голос отозвался:

— В строю!

— Валя Котик!

— В строю!

Пантелей поворачивал голову на голоса, вглядывался в ряды пионеров, и ему чудилось, что ребята, которых вызывает старшая пионервожатая, стоят сейчас плечом к плечу с живыми, что они сами отвечают: «В строю!»

— Леня Голиков!

— В строю!

Пантелею хотелось рассмотреть их, узнать в лицо, но в слабом свете, в неподвижном строю одинаково одетых ребят это было невозможно. За героя легко было принять любого из тех, кто вытянулся в стойке «смирно».

— Миша Гаврилов!

— В строю!

— Марат Казей!

— В строю!

Молча висели в небе облака-острова с рваными берегами, пропитанными лунным светом. Молча мигали далекие звезды, которым неуютно было в черноте неба, в такой глубокой черноте, что страшно смотреть на нее — точно на краю пропасти стоишь. Молча темнели деревья. Молча металось пламя в железной чаше. Была тишина, такая чуткая и легкая тишина, что хотелось задержать дыхание, чтобы не нарушить ее.