Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва

Наше июньское море в жаркий день все равно ледяное, даже на отмели. Побултыхаешься две минуты и – раз – на горячий песочек, под солнышко. И сразу припекает спину. И вдруг удар – холодный и мокрый. Ну конечно, это Дин вымочил в море махровое полотенце, туго скатал и, завязав узлом, швырнул, как мячик. Вот и он сам, тощий, в пестрых плавочках, незагорелый еще, но плечи немного порозовели. Светлые волосы кажутся темнее, так как намокли и топорщатся рожками, а зеленые глаза смотрят ангельски: как живешь, дорогая сестричка?

Я села на пол и постаралась не зареветь. Не получилось. Слезы были горячими. А щеки холодными. И еще несколько минут в своей руке чувствовала его тоненькое запястье с шершавой исцарапанной кожей. Подошла к окну, чтобы сквозняк высушил лицо, попробовала разглядеть улицу через морозные наросты. Фонари уже горели, ветер гнал по асфальту и малоснежной затвердевшей от мороза земле мелкую сухую поземку. Какой-то ранний и бесстрашный горожанин пытался завести свой «мерс». Не выходило у него.

Мы живем на десятом этаже, но если горят фонари, двор можно разглядеть в подробностях. Только чего там разглядывать – двор как двор, ничего особенного. К тому же к окнам подходить не рекомендуется, хотя район у нас достаточно тихий. В трехэтажке напротив окон светилось довольно много, и от этого сделалось грустно: люди, видать, уже послушали утренние новости, а потому по делам собирались. Значит, и мне никуда не деться от своих. Вторым уроком алгебра. А сейчас предстояла еще одна пытка – туалет, ванная, умывание из ведерка. По утрам вода в нем подергивается ледком, но мама обычно встает первая и лед разбивает.

На кухне горел свет и пахло жареной картошкой. Меня передернуло. Как можно есть по утрам картошку? Я вообще по утрам есть ничего не могу. Мама видела, что я вошла, но ничего не сказала. Как всегда, ничего не сказала. Когда-нибудь и я молча сяду за стол, молча выпью кофе с бутербродом и молча пойду в школу. Раз она молчит, почему я должна начинать первая? Но я не могу по-другому.

– Доброе утро, мама, – я посмотрела в ее сине-черно-белую полосатую спину. Свитер она надела отцовский. Но на ней он кажется совершенно другой, незнакомой вещью.

– Доброе утро, – ответила мама своим ровным и тихим голосом. – Есть, как всегда, не будешь?

Ха! Я бы не стала, несмотря даже на трудные времена, когда другие каждому кусочку радуются. А я, такая неблагодарная, нашего изобилия не ценю. Слова эти, впрочем, не мамины, а бабушкины. Мама до объяснений со мной не снисходит. Но пока совсем отказаться от завтрака я не могу. Вот что я могу и делаю каждое утро, так это достаю отцовскую чашку. Два года назад папин приятель и поклонник подарил всем нам на Рождество керамические чашки, большие, толстые, с нашими именами и очень смешными и похожими портретами. Я наливаю кофе в свою чашку и в отцовскую, кладу сахар.

Мама не смотрит, но знает, что я делаю. И она осуждает. Не знаю, из-за чего больше: что я опять придумываю всякий вздор, или что зря перевожу дорогие и дефицитные продукты. Бедности она боится, голода! Боится, что денег не хватит! Но уж на чашку кофе отец-то заработал. Вообще весь дом и все, что есть в этом доме, – его! Все наши банковские счета, кредитки и вклады, которые и сейчас регулярно пополняются, причем не валютой государственного банка Североморской Республики, что обесценивается быстрее, чем успеваешь потратить, а долларами и евро, – тоже его! А мама все равно боится.

Воды ей тоже жалко. С водопроводом постоянные проблемы. Но нам повезло: в подвале соседней трехэтажки есть труба с краником, из которой можно набрать вполне чистой, водопроводной. Раз в три дня мы с Александром с утра пораньше запасаем, сколько можно. Занятие это не слишком приятное: сперва надо сунуть в лапу «хозяину» краника, потом тащиться с ведрами через двор – и на десятый этаж, лифт с сентября не работает. У Александра все получается легко и просто, я же вечно обливаю себе ноги, а на морозе мокрые брюки противно дубеют. К тому же и установочка эта водоотводная – явно самопал. Городские власти, введшие режим строжайшего учета и экономии, узнают – по головке не погладят. Но зато у нас нет проблем с водой. Да и мыться можно было бы дома, если бы не холод.

Холод… Но на кухне от плиты тепло, от оранжевого света и запаха кофе уютно. Я беру свою дымящуюся чашку, стенки которой уже прогрелись и приятно обжигают ладони. Я кручу чашку в руках, греюсь. Потом отхлебываю. Тепло вливается вместе со смутной утренней надеждой, что все еще будет по-другому. Рядом дымит папина чашка. Когда я уйду, мама выльет кофе в раковину, вымоет ее и уберет на полку. А завтра все повторится. Конечно, я знаю, что отец не придет – ни сегодня, ни завтра, никогда. И все-таки, все-таки так – неправильно! Ведь его тела не нашли тогда, в июле. Вот чашку Дина я никогда не достаю…