Ютта Рихтер - Я всего лишь собака

Тогда Фридберт громко меня хвалит и даёт мне в награду печенье.

В тот раз мы долго гуляли.

Воскресная вечерняя прогулка по полной программе: поиски палки, обнюхивание следов, ворошение листьев, бег наперегонки, «Ко мне!», «Стоять!», «Лежать!» и возня с Малышкой на поле.

Я вспотел, несмотря на мороз.

Из пасти вылетали облачка пара.

У Малышки щёки стали похожи на красные яблочки, она визжала от удовольствия и, поймав меня за ошейник, тянула туда-сюда, не зная удержу.

Уже в сумерках вышли мы к утиному пруду. Малышка бежала вперёд, я за ней следом, а Эмили и Фридберт шли медленно, держась за руки.

Они о чём-то разговаривали.

Не могу вам объяснить, как всё случилось. Помню только, что Малышка, увидев уток на пруду, вдруг закричала громко, как корова, и в тот же миг выскочила на лёд.

Ох, и шустрая, разве такую удержишь!

Утки разлетелись.

Но Малышка с радостными криками ещё быстрее припустила прямо к полынье.

Я лаял ей, чтобы она остановилась, но она меня не слушала.

Тогда я бросился за ней, хотел остановить.

Нельзя было медлить ни секунды!

Лёд был гладкий — я едва держался на лапах — и хрустел и трещал при каждом шаге.

Сердце у меня колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Пулей пролетев мимо девочки, я развернулся и сбил её с ног.

Она закричала от гнева.

До полыньи, где лёд был особенно тонок, оставалось всего ничего — не больше ладошки.

Я действовал осторожно, но быстро, как только мог: вцепился в её штанину и стал тянуть назад к берегу.

Спасены, думал я, мы спасены!

Наконец я её отпустил.

Малышка всё ещё сердилась.

Подбежала Эмили, подхватила дочку на руки и прижала к себе.

Фридберт был бледен, словно венгерский пастух в лунную ночь; его била дрожь.

Ботинки у него промокли: он тоже попытался бежать по льду, но был слишком тяжёлый.

Я отряхнулся, и дыхание моё постепенно успокоилось. Отчего такой переполох? Для меня, как настоящей пастушьей собаки, ничего особенного не произошло.

Увести ребёнка со льда — это пара пустяков. В Венгрии мы, овчарки, следим, чтобы коровы не вышли на лёд, не говоря уже об этих глупых овцах.

Правда, в Венгрии лёд потолще будет и так легко не трескается.

Но всё же дядюшка Ференц дважды проваливался в воду. Я до сих пор помню сосульки в его шкуре. Ему тогда с трудом удалось выбраться из холодной полыньи.

Мне было жаль Фридберта — таким он казался беспомощным. Обнял меня и всё гладил, гладил.

Конечно, он мог этого и не делать.

В конце концов, он вожак, думал я, а хороший вожак не должен показывать свои слабости.

Когда мы вернулись домой, для меня началась новая жизнь.

Просто уму непостижимо!

Мне теперь всё разрешалось, даже то, что раньше строго-настрого было запрещено.

Меня больше не заставляли лежать в корзине, пока не высохну, потому что лапы мокрые и грязные.

Никто не пенял мне: от тебя псиной воняет! Наоборот: Эмили уткнулась носом в мою мокрую шерсть, а потом уложила меня на лучшее кресло у батареи.

Они словно по моим глазам читали мои желания.

Фридберт сам подошёл к холодильнику, открыл тяжёлую дверь, достал ветчину, колбасу и куриную кожу — всё для меня.

Я ел прямо из его рук.

Мицци, ничего не понимая, следила за этим со своего места на батарее и только облизывалась.

Эмили подогрела молоко и налила мне в миску.

А когда наступила ночь, хозяева впервые оставили дверь в спальню открытой.

Фридберт указал на овечью шкуру и сказал:

— Антон, дружище, отныне ты можешь спать на этой шкуре. Ты лучшая овчарка в мире!

Когда они улеглись, я прикорнул рядышком на полу.

Эмили всё повторяла:

— Если бы не Антон, Фридберт, ах, если бы не Антон!

Страшно подумать, что бы случилось, просто страшно подумать! Он настоящий герой, Фридберт, настоящий герой!

Это было уже слишком.

Я устал как собака и не мог этого вынести! Нет, я не жалуюсь.