Людмила Раскина - Былое и думы собаки Диты

Обычно мы с Па шлепаем по этой снежной хляби вниз по улице, мимо школы, и первым делом, конечно, сворачиваем к сигаретному киоску — запасаемся сигаретами.

Следующая остановка — кондитерская: конфеты дома все вышли. Па говорит, что, когда Ма волнуется, у нас быстро конфеты кончаются — «на нервной почве».

Под конец идем в мясной магазин — это для меня! — проверить: как там насчет ливерной колбасы или косточек.

С Па в магазин ходить — одно удовольствие! Он меня никогда не привязывает у входа, как Рыжуша или Ма. Я этого терпеть не могу! Когда меня оставляют на улице одну, я начинаю рваться, лаять, метаться, стараюсь изловчиться и вывернуться из ошейника. Вокруг меня собирается толпа, и кто-нибудь обязательно входит в магазин с криком:

— Чья собака там у дверей с ума сходит? Развели собак! Пройти нельзя!

А с Па у нас просто — я захожу вместе с ним. Молча, чинно, благородно. Как будто так и надо.

Потом мы возвращаемся. Как все-таки хорошо у нас дома: тепло, сухо, светло и вкусно пахнет — у Ба уже все готово, моя кормушка полна, и Ба говорит мне строгим голосом:

— Учти — горячее! Дай остыть!

Иногда, когда Па чувствовал себя лучше, он уезжал в мастерскую к Валентину Валентиновичу. По дороге в какой-то особенной булочной Па покупал «паляницу» — круглый белый хлеб, пышный, горячий — «с пылу с жару».

В мастерской чудесно пахло деревом, висела лодка, сделанная Валентином Валентиновичем, — он ее потом подарил Па, лежали рисунки к детским книжкам. Па и Валентин Валентинович пили чай с горячим хлебом, вели неспешные разговоры. Они очень подружились тогда… и навсегда.

К вечеру они ехали домой к Валентину Валентиновичу и Роксане Львовне, в их однокомнатную квартиру в доме художников. Туда же приезжала после работы Ма. На следующий день она рассказывала все Ба, а я запоминала, слово в слово.

Ее встречал Валентин Валентинович в своей любимой теплой клетчатой рубашке и в коротких валенках. Валенки ничуть не мешали ему церемонно целовать Ма руку и вообще прекрасно вписывались в образ графа Толстого.

— Милочка пришла? — доносился из кухни голос Роксаны Львовны. — Проходите, родная! Сейчас будем ужинать. Посмотрите пока, какие я книги замечательные достала.

Ма проходила на кухню, такую уютную, такую красивую, просто загляденье!1— с мебелью, сделанной руками Валентина Валентиновича, рассматривала книги, слушала рассказы Роксаны Львовны о новых журналах, интересных статьях, последних выставках, смеялась острым замечаниям Валентина Валентиновича — отходила душой, погружалась в особенную атмосферу этого дома.

А тем временем стол выдвигался на середину кухни, и Роксана Львовна уставляла его всякими вкусностями: какими-то замечательными салатиками, цветными настойками, пустошкинскими грибками, моченой брусникой, земляничным вареньем и, конечно, несравненными, тающими во рту пирожками.

Они редко оставались вчетвером. «На огонек» забегали друзья, соседи, подруги Роксаны Львовны — «мадамчики», как называл их Валентин Валентинович. Забегали на минутку и засиживались далеко за полночь. Здесь очень ценили шутку, острое слово и всегда было удивительно интересно.

Особенно запомнился Ма вечер, когда приехал из Ленинграда племянник Валентина Валентиновича, пушкиновед, и они вдвоем с Валентином Валентиновичем наперебой читали вслух стихи. До трех часов ночи.

Потом Ма и Па долго ловили такси на безлюдной площади у Киевского вокзала. Когда наконец сели в машину, Па закурил, а Ма вздохнула:

— Омовение души! — и блаженно откинулась на спинку сиденья.

Па продержался на химиотерапии немногим больше двух месяцев, а потом однажды наотрез отказался принимать таблетки. Ма уговаривала, кричала, плакала — бесполезно. Па вышел на работу. Расстроенной Ма врач сказал:

— Ну что ж! Будем ждать год. Если все будет в порядке — еще три. А там посмотрим!

Еще врач строго-настрого предупредил, что Па должен постоянно наблюдаться: делать рентгены, анализы, регулярно приходить в поликлинику на осмотр. Ма с готовностью кивала головой:

— Да-да! Конечно-конечно! — пока ее взгляд не упал на непроницаемое лицо Па.

«Вот где таилась погибель моя», — пронеслись у нее в голове вещие пушкинские строки. И как в воду глядела. Начались ее «врачебные страдания».