– А вы куда?
– В Ленинград. Сейчас через лес пройдем, там станция. Поезд там всего три минуты стоит. Минут через двадцать будет. Так что давай без разговоров. Побежали.
И я вскочил на ноги и бросился за человеком. Он взял меня за руку, но потом остановился и окинул меня заботливым взглядом.
– Да ты что ж – в тапках! – воскликнул он. – Тогда иди ко мне на руки. Или лучше садись на шею, а ноги суй ко мне за пазуху. Так и пойдем.
И мы так и пошли. Я ехал у него на шее, как когда-то в далеком детстве, года три мне было – папа брал меня на руки и я, гордо выпрямившись, покачивался, как махараджа, у него шее. Только с тех пор уже прошло целых семь лет, и я уже и позабыл, как это было. Человек шел не спеша – все-таки у него была тяжелая ноша. А лес тянулся и тянулся, он был такой густой и темный. Не было ему конца и края. Тропинка свернула направо, в конце концов мы оказались на развилке.
– Тьфу ты, куда идти? – задумался человек, но потом решительно пошел левее.
Миновало не меньше четверти часа, а человек все шел. Ему было тяжело, а мне становилось стыдно. Я время от времени пытался сказать, что пойду сам, но он только бурчал что-то неопределенное и шел дальше. А иногда принимался напевать песенку, смешную детскую песенку про сорок четырех чижей, которые жили в какой-то квартире. Наконец где-то в отдалении засвистело, загудело, пронизывая сумерки раннего утра.
– Ах ты, это ж по езд! – воскликнул человек. – Совсем не в той стороне, где я думал. Заблудился я, дурак. Эхма.
И он опустился на снег.
– Что ж нам с тобой делать, мальчик? Тебя, кстати, как зовут?
– Меня – Сережа. А вас?
– А меня, меня, – замялся он почему-то, – да считай, что никак и не зовут. Я просто – человек, вот мешок у меня, палка. Человек я – человек с мешком и палкой.
– Странно, – отозвался я.
– А что ж тут странного – человек я и есть, че-ло-век. Ну да не в этом дело. Следующий поезд только завтра утром. А домой идти нельзя. Там мне появляться теперь опасно.
– А почему?
– Не скажу.
– А зачем вам в Ленинград?
– Вот любопытный, – друг там у меня в Ленинграде. Он одинокий. Болеет. Я ему должен меду отвезти, еще сушеных трав. Я все лето собирал. Вот полный мешок.
Он снял со спины мешок, и я увидел, что это очень большой, полный мешок. Там был не только свитер из собачьей шерсти и буханка хлеба, но еще и куча пакетиков с травами, и стеклянные банки, и мука, и что-то вроде какой-то крупы.
Мы оба уселись на этот мешок. Человек начинал подрагивать. Мне стало стыдно, что я в его полушубке.
– Возьмите, вам холодно.
– Не дури, – оборвал он меня. – Сиди себе, помалкивай.
А я и так молчал. Говорить было тяжело и не хотелось. Молчал и человек. Стало довольно светло.
– Ладно, пойдем, – дернул меня человек, я снова взобрался нему на спину, а он повесил где-то сбоку мешок, взял свою палку, и мы пошли. Тропинка вилась все дальше и дальше. Мы шли и шли. Короткий зимний день быстро клонился к закату. Хотелось есть и пить.
– Кстати, сегодня сочельник Рождества, – вдруг сказал человек.
– Чего? – удивился я. Слова эти были мне непонятны. О Рождестве, может, я что-нибудь и слышал, но что такое сочельник и приблизительно не знал.
– Чего, чего! Сочельник, говорю, Рождества. Святая ночь наступает.
– Святая? – как-то глупо отозвался я.
Человек остановился. Некоторое время помолчал, словно прислушиваясь. Потом решительно свернул направо, и вскоре в вечерних сумерках лес расступился, и мы увидели небольшую избушку.
– А вот и сторожка! – радостно воскликнул человек.
Старая щелястая дверь была не заперта, еще не до конца остывшая печка согревала низкую комнату. Человек бросил в топку несколько поленьев, огонек весело затрещал за чугунной дверкой. Я с удовольствием отогревал окоченевшие руки и наблюдал, как человек ставит вариться припасенную им крупу.
– Не пропадем, – бормотал он, потирая ладони.
А я глядел на человека, на избушку, тепло блаженно разливалось по телу, и я старался не думать о странном положении, в которое неведомо как попал. Где-то за печкой человек отыскал толстую стеариновую свечу, зажег ее и поставил на середину стола.
– Тебе, Господи, рождшемуся ныне в Вифлееме, ставим эту свечу, – проговорил он отчетливо.
Слова эти врезались в мою память, хотя ни корявое для моего слуха слово «рождшемуся», ни странное «в Вифлееме» я себе растолковать тогда не мог. Он застыл перед огоньком свечи в молчании, словно смотрел куда-то вдаль, словно видел кого-то. В избушке стало очень тихо и тепло. И я почувствовал в своем сердце какой-то радостный мир, такого радостного мира я никогда до того не ощущал в своей душе, где все было немножко колючим и сухим. Мы оба застыли в тишине таинственного вечера. И вдруг – бум, бум – кто-то протопал к двери, распахнул ее. В избушку ворвался снег, холод, грубые голоса.
Читать дальше