Марьяна Козырева - Синие горы на горизонте

И вот тут дверь распахнулась, впустив струю холодного воздуха (ночью, оказывается, пошел снег), и в чайхану, чуть сутулясь, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел он. Господи! И как это только я могла их спутать?! Да они же нисколечко и не похожи! Хотя нет, немножко все-таки похожи. Ну, мало ли — просто, наверное, узбеки для меня все еще на одно лицо. Мой — настоящий — чуть только сверху вниз взглянул на Шер-Хана, и у того сразу же почему-то голова ушла в плечи; подойдя к кумгану, Шер-Хан взял у чайханщика чайник и пиалу (будто для этого только и вставал) и снова ушел к своим шакалам. Те молча и деловито уминали плов.

Настоящий чуть подмигнул мне, взлетел на помост и сел рядом со мной. Чайханщик немедленно принялся расставлять перед нами чайники, урюк и лепешки.

— Ну как, отдохнула? — спросил он почти без всякого акцента. — Счас чай попьем — и пойдеш баблатек принимать. Хоп?

— Хоп! — радостно, с полной готовностью ответила я.

«Китобхана» по-узбекски «библиотека». Написала сейчас название главы и сразу, точно сызнова открыла дверцы шкафа, вдохнула запах той пыли… И вот они — пять полок со всем, что на них есть. И в правом верхнем углу стопка книг на русском языке — шесть моих друзей, ставших для меня в последующие месяцы хлебом насущным, порой заменяющим и настоящий хлеб…

Серый, трепаный томик без первой страницы — «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина»; пьесы Горького (среди героев которого я с изумлением признала в Сатине своего недавнего знакомца по теплушке); «Быт и нравы древнего Рима» — здоровенная книжища с ятями и ржавыми пятнами на старинных линейных гравюрах; второй том Маяковского, в лесенках которого я сразу запуталась, но позже, одолев, приняла в сердце безоговорочно; брокгаузовский том «Хроник» Шекспира с чехардой Генрихов, Ричардов, Алых и Белых роз и милым, толстым сэром Джоном Фальстафом; и замучившее меня кучей недоумений «Преступление и наказание» (негодяй, в конце концов, Родион Романович или человек, которого я уже непонятно почему люблю? И отчего так непоправимо горько после Дунечкиного благополучного бегства от Свидригайлова?).

Не знаю, какими судьбами забрели все они на полку моего шкафчика. Но часть их, кажется, осталась от умершего в соседнем сельсовете эвакуированного старика (да будет земля ему пухом).

Но это я забегаю вперед. Потому что, когда мы с Мумедом Юнусовичем вошли в то утро в пустую комнату, сильно смахивающую на сарай, я увидела лишь облезлый канцелярский шкаф, запертый на устрашающих размеров амбарный замок, и залитый чернилами голый фанерный стол.

При виде замка председатель повел себя, как мне показалось, несколько странно. Выпалив что-то очень сердитое по-узбекски и почему-то минуя двери, он шагнул в окно и вслед за этим, распахнув другое — уже во дворе, напротив библиотеки, — и вошел в него (там сейчас же раздался женский визг и рык Мумеда Юнусовича), после чего появился снова (уже в дверях), волоча за собой толстенькую девицу в бигуди, цветастом халатике и шлепанцах на босу ногу. Некоторое время они оба что-то орали друг другу по-узбекски, причем она ничуть не уступала грозному председателю и даже, встав на цыпочки, махала перед его носом пальчиком. Затем захохотала и выпалила что-то нелестное, кажется, уже в мой адрес. После чего председатель вырвал из ее рук ключ, поддал ей сзади коленом и девица с ревом выкатилась вон.

Я взглянула на председателя с укоризной. Мне его поведение не понравилось. От замечаний я, однако, решила воздержаться и лишь сухо попросила дать тетрадку — переписать вверенные мне сокровища. Потому что, как я поняла, предшественница моя себя этим не утрудила. После чего председатель удалился к себе — китобхана, как оказалось, была одновременно и предбанником сельсовета, — а я сняла амбарный замок (позже Мумед Юнусович заменил его на более подходящий), открыла дверцы шкафа, и приемка началась.

Кроме уже описанной мной стопки в правом верхнем углу остальные книги стояли, лежали — каждая, как ей вздумается, — на всех четырех полках. На пятой — внизу — обитали пыльные кипы газет и журналов на двух языках, а также чайник и туфли моей предшественницы. Свое имущество на следующий день она гордо забрала, едва не прихватив (но мне удалось отбить!) самую большую ценность библиотеки — двенадцать альбомов (по тогдашнему числу республик) с фотографиями Сельскохозяйственной выставки. Альбомы стоили сто двадцать рублей каждый. Так что я вынуждена была прибегнуть к угрозе позвать председателя (какового в тот момент и не было рядом), и Тамара, фыркнув, ушла, обругав меня, кажется, на трех языках сразу — татарском, узбекском и русском.