Александр Власов - О вас, ребята

— Детушки мои!.. Оставила вас на погибель… Господи, за что такое наказание?..

Катя распахнула дверь и крикнула в темную глубину лестницы:

— Тетя Марфа! Живы девочки — и Даша, и Рая!.. Сюда подымайтесь!..

К углу большого дома подошли двое рабочих: один с рулеткой, другой с ведром и кистью. На стене появилась жирная ярко-красная черта.

Рабочие пошли дальше, а из-за угла показался Чиркун. На шее у него алел галстук: сегодня утром его приняли в пионеры.

Чиркун приметил красную черту на доме. Он не понял, что это такое, подошел поближе, подумал и, наконец, догадался: красная полоска указывала уровень, до которого дошла вода.

Бывший беспризорник долго смотрел на черту. И снова перед глазами ожили картины наводнения: полузатопленный подвал, бледное, освещенное спичкой лицо Даши… Потом почему-то припомнились более отдаленные события. Во время беспризорной жизни тоже было немало переживаний. Но все это осталось позади.

Чиркун смотрел на красную черту, и ему казалось, что именно она отгородила его от прошлого.

Хорошо трудиться, когда каждый удар молота кует народное счастье. Все, что создается сообща, — всем и принадлежит! Кто не работает, тот не ест! Под этими призывами росла индустриальная мощь нашей Родины.

Могли ли пионеры остаться в стороне от общенародного дела? Нет! В годы первых пятилеток красный галстук алел на стройках и в цехах — везде, где помощь пионеров была необходимой и полезной.

На село пришел первый трактор, сработанный руками советских людей. Железный конь не хотел признавать узкие полоски полей, он требовал простора для своих могучих плеч. Подавай ему колхоз!

Наступил конец кулацкому засилью в деревне. Богатеи пытались мешать новой жизни. Но большинство крестьян одобрило коллективизацию.

В классовой битве, разгоревшейся на селе, участвовали пионеры — верные друзья железного коня.

Два слуха всполошили Атитево. Бабы собирались у колодцев и судачили, боязливо прикрыв рты углами головных платков. То одна, то другая косила глазами в сторону стоявшей на отшибе избенки, а потом поворачивались к извилистой речке, отделявшей деревню от леса. Изба и речка притягивали взгляды потому, что как раз о них говорили и думали все в Атитеве.

Старая изба принадлежала Ефимихе. Жила старуха одиноко, часто, на зависть односельчанам, получала денежные переводы от сына, ждала его в гости каждую весну и, наконец, дождалась. Он приехал как-то вечером. И не один — привез старухе внука. Сразу же объявил, что прибыл не в гости, а навсегда.

Ефимиха вытерла счастливые слезы.

— Как знаешь, сынок. Я тебе завсегда рада! А только не прогадай — плохо у нас. У вас там в городе одно — Советы, а у нас другое — будто и не двинулись мы к новой-то жизни! Соловей и Троицын поедом едят…

— Это кто? Кулаки? — с наивной прямотой спросил Савка и посмотрел по очереди на отца и бабку.

— Как хошь зови, внучек! — ответила старуха. — А только все в долгах у них ходят.

— Ну, мы с батей их быстро!.. — крикнул Савка и, не ожидая, когда растроганная бабка пригласит их в избу, юркнул в темные сени.

Наутро полетел по Атитеву слух, что сын Ефимихи приехал недаром, что прислан он из города с особыми документами и будет «делать» в деревне колхоз.

Другой слух пошел по Атитеву чуть позже. Болтали, что минувшей ночью из речной омутины, прозванной жальником, доносился протяжный колокольный звон. Омут пользовался дурной славой. Старики рассказывали, что в далекие времена окрестные села были захвачены Литвой. Пришельцы сняли с церквей колокола и утопили их в омуте. Будто бы с тех пор перед бедой гудят колокола из-под воды, предупреждая об опасности. Нашлись люди, которые уверяли, что слышали колокольный звон совсем недавно — лет десять назад, как раз накануне большого пожара, целиком спалившего соседнюю деревню.

— Ждите и сейчас горя! — говорили в Атитеве и многозначительно кивали на избу Ефимихи. — Колокола зря не загудят!

Слух этот дошел и до Петра Ефимова, который действительно был прислан в родную деревню, чтобы организовать колхоз. О страшных колоколах рассказала сыну старая Ефимиха. Рассказала и всплакнула, увидев, как он нахмурил брови.