Ая эН - Ёлка, которая пароход

– Ма-а-а… Он был мне как дедушка, как родной, понима-а-а…

Верные слова замаячили где-то на горизонте, стали выплывать сквозь рояли и шкатулки с драгоценностями. И тут маму осенило.

– Да! – сказала она твердо. – Да, Вика, да! Петр Александрович был тебе ближе, чем родной дедушка. И сейчас, когда он на небесах, будет правильно, чтобы ты… чтобы тебе… Ты должна подружиться с его внуком, вернуться и… И сыграть в память о нем на рояле, вот! Ты же играешь «Реквием»?

Да, конечно, Вика играла.

– Вот! – обрадовалась мама. – Немедленно вытирай слезы! Провожать близких надо это… светло, ага! Достойно! Он тебя учил играть? Он хотел, чтобы ты играла? Ну вот! Иди и играй! Возьми на память о нем ноты. Попроси то есть. А пока будете искать несуществующие ноты вместе с внуком… Ну, ты поняла.

Вика поняла. Она поняла, что мама, хоть и мама, но – не права. Совсем не права. Просто караул, как не права. Вика перестала плакать. Она знала, что никогда не сделает того, чего требовала мама. И не потому, что могут поймать, посадить, а потому, что это был е-е дедушка. Ее! Ее, а не Петин!.. Слова опять были неправильные, но… Но как-то так…

– А если меня поймают? – спокойно спросила Вика, не волнуясь, а проверяя, что ответит мама, как среагирует.

– Этого не будет! Петя – не от мира сего, витает в облаках, ты же его видела. Дите он еще. Если что – скажи, что тебе Петр Александрыч завещал. Я подтвержу. Не прокатит – так не прокатит. А если совсем что – ты еще несовершеннолетняя. И вообще у тебя стресс, состояние аффекта. Ты, может, не соображаешь, что делаешь. И потом – он тебе завещал. Завещал, понимаешь?

Вика понимала сквозь пелену опять выступившей на ресницах росы.

– Ну давай, иди, пока он там один, – добавила мать. – Ты у меня молодчинка, я же помню, как ты тогда лихо провернула с икрой и антикварными пингвинами.

Вика всхлипнула. Она помнила. Икру они ели целую неделю, а пингвинов мама продала, когда померла «Баба-яга» и потребовались деньги на ремонт квартиры. За них какой-то коллекционер прилично заплатил, забрал трясущимися руками, прямо с бантиками, упаковал в вату. В детстве Вике все это казалось нормальным, а сейчас тошнило при воспоминании.

– Доча, давай, удачи тебе! Помни, твое будущее – в твоих руках. Немедленно звони, если что! И если вернется Сергей или его стерва-жена, бросай затею и ничего не бери, поняла?

– Петина мама в Москве уже.

– Ладно. Но если его отец вернется, о шкатулке забудь! Ясно? Обещай мне!

Вика пообещала. Потом она отключила мобильник, посидела еще немного на полу, закрыв глаза и притулившись к углу секретера. Потом встала и подошла к инструменту. Вика верила в то, что дядя Петя – «дядя», которого она всю жизнь мечтала назвать «деда», но так и не решилась, – что деда Петя ее сейчас и видит, и слышит.

– Извини, что не на рояле, – прошептала потолку Вика.

Потолок молчал. Тогда Вика прошептала самой себе, вовнутрь:

– Извини, деда. И стала играть.

Играла она плохо, даже, можно сказать, отвратительно. С ошибками, остановками и повторами, рвано и дергано. И без остановок и повторов, но так же рвано и дергано, как играла, продолжала рыдать в голос.

Виктория так громко рыдала, что Пете пришлось звонить аж трижды, пока ему открыли.

– Привет, – сказал Петя, не отрывая глаз от пола. – Ты здорово играешь. Я заслушался.

Что лучше: стать магом-обыкновенусом в одиннадцать или гением-маглом в тринадцать? Петя, не раздумывая, выбрал бы первое. Поэтому, когда судьба подкинула ему второе, он несколько растерялся. Положение осложнялось тем, что было не совсем ясно, в какой именно области он гений. Дед в своем дневнике написал четко: «гений интерпретации». И чё? Если б он написал «гений в области поэзии», или «будущий великий архитектор», или «из него вырастет непревзойденный хирург» (хм, лучше, конечно, банкир или финансист, но хирург тоже ничего). А тут – «гений интерпретации». Пойми пойди, к чему такой талант приложить!

Петя хотел залезть в Инет, погуглить: может, у слова «интерпретация» есть еще какое-нибудь значение? Но Инета не было. Тогда Петя покрутил в руках открытку, аккуратно подписанную дедом: «Елка, которая пароход, авторская работа Петра, 3 года 10 месяцев», и отправился к Вике. Он помнил, что делал эту открытку в тот день, когда Вика выдала ему, что Деда Мороза в природе не существует.

Перед Викиной дверью Петя замялся. Ему вообще-то стало стыдно. И пусть это чувство устарело, как Витя Малеев с его пионерскими заморочками, но оно выползло, заняло круговую оборону и убираться обратно в подкорку не собиралось. Пете было стыдно. Как он мог так себя вести с посторонней девушкой? Такое поведение было бы простительно обычному простому парню из глубинки или там откуда. Но он же гений! Гений, хоть пока и неизвестно, чего конкретно. А гений и злодейство – две вещи, как уверял еще Пушкин, несовместные.