Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

Я вывел к нему Куцего.

«На́, смотри. Жалко, что ли».

Заводской-то бухгалтер аж в лице переменился, и стеклышки с носа свалились, повисли на шнурке.

«Где взял собаку?» — спрашивает.

«На берегу пруда подобрал», — отвечаю.

«А не из воды достал?»

«Нет. Из бурьяна под ноги подкатился щенок».

Взвеличал меня Колосков по имени-отчеству и просит продать собаку. Сто рублей дает, потом двести, триста. До пятисот дошел, старыми деньгами. А я, как и он когда-то, ни в какую. Ушел мужик несолоно хлебавши.

Вскорости после этого у меня во дворе стали куры дохнуть. Найдет петух хлебный мякиш — и ну звать несушек: ко-ко-ко, айдате сюда. Подобрал я раз такой катышек, сунул в крысиную нору под пол, так через несколько дней у меня по избе пошел такой дух, будто от покойника. С тех пор стал держать Куцего в стайке, взаперти. А когда Колоскова не стало, его жена продала гончаков охотникам по тыще рублей за штуку. Теперь уж гончие собаки у нас не в диковину. Только таких, как мой Куцый, днем с огнем поискать. Помнит добро и служит хозяину на совесть. Трубой-то его, как твоего Фальстафа, с гону не своротишь.

Утром, как немножко рассвело, мы с Ларионычем вышли из избушки. Собаки наши не сразу кинулись в лес, направили носы против ветерка, понюхали воздух, поразмялись, а затем гуськом, впереди Фальстаф, трусцой побежали на выруба, на ночные заячьи жировки.

На этот раз день начался с удачи. Гончаки подхватили беляка в метлике. Он еще не успел убраться на лежку. На первом же круге он лежал у моих ног. К полудню мы уже добыли трех зверьков. Тут бы можно и закончить охоту, но Ларионыч рассудил так: надо взять еще одного зайца, а то как их делить? Предлагал я старику взять двух беляков, а мне, мол, хватит и одного. И на это он не согласился. У него правило: что добыто в лесу с товарищем — делить все поровну.

Сходили в избушку, пожевали хлеб, колбасу, согрелись чайком и снова послали собак рыскать по лесу. С обеда Куцый работал вяло, на гону взлаивал редко, словно ударял в большой надтреснутый колокол. Зато мой Фальстаф по-прежнему носился резво и звенел, будто забавлялся игрой в малые переговаривающиеся колокола. Затем Куцый стал отставать от моего гончака, а через некоторое время совсем замолк, затерялся где-то в дальних перелесках.

Ларионыч, смотрю, забеспокоился. Подошел и говорит:

— С Куцым что-то неладно. Никогда еще он не сходил с гона без причины. Стой тут, а я пройду по его следу.

И ушел. Вернулся старик с Куцым на руках. Нес, как ребенка, прижимая к груди.

— Опять из сил выбился? — спросил я.

— Все… Совсем… На своем посту мой гончак расстался с жизнью, — сказал старый охотник. Из глаз у него хлынули слезы, стекла очков сразу запотели и стали мутными.

Наша охота была прервана. Под скалой возле избушки Ларионыч разобрал кучу камней, положил в ямину своего пса, соорудил над ним нечто вроде обелиска, а на отвесном утесе углем жирно написал:

«Куцый, верный мой друг, гончак. Служил до последнего вздоха».

— Папка, я собаку нашел!

В руках у меня черный щенок. Мну его, ощупываю. Он еще совсем маленький, мордастый, мягкий, шелковистый. Таращит на меня глаза. А глаза у него будто виноватые, маслянистые.

— Где ты его взял, Сергей? — спрашивает отец.

— На улице, у кинотеатра. Бежит за мной, ласкается.

— Ну, вот и отнеси туда. Хозяин, наверно, с ног сбился, ищет собачонку. Нехорошо брать то, что не твое.

— Да он, папка, беспризорный. За всеми гоняется, а никто его не возьмет, не пожалеет. Он голодный, покормить надо.

— Ну, накорми.

Я все-таки уговорил отца. И щенок остался у нас. Смастерили ему на дворе конуру, привязали на шнурок. Поставили две миски: одна — с водой, другая — с едой. Мальчишки со всей улицы приходили посмотреть мою собаку. И все завидовали мне. Ведь ни у кого из них нет такого щенка!

Отец помог мне придумать имя собаке, а потом будто и забыл о ней. У него были свои две, охотничьи: легавая и гончая. И жили они в избе. Без привязи. Спали на мягких подстилках. А моя собака была беспородная, отец говорил, что она помесь сеттера и дворняжки. У глаз, на груди и на лапках у нее рыжие подпалины. Но мне ладно и такая. Мне рано еще на охоту ходить. Зато на городской пруд, на реку, в горы моя Найда всегда следовала за мной. Она быстро подрастала и становилась очень понятливой.

Как, бывало, отец, я начал ее обучать всяким премудростям: отыскивать спрятанные вещи, приносить брошенную щепку, подавать голос, когда ей покажешь кусочек сахару или хлеба. Команды: «ищи», «дай», «сюда», «проси» она уже знала назубок. Потом стала понимать приказы «вперед», «назад», «к ноге», «в воду». Вначале все это она делала, конечно, за плату: за сахар, за конфеты, за колбасу. А после оставалась благодарна и за то, что я ласково поглажу, потреплю ее по спине. В ответ на это она помахивала хвостом, тяжелым, как пихтовая ветка, глядела мне в глаза и словно говорила: «Приказывай еще, я готова сделать для тебя все». И тут же прыгала с лапами ко мне на грудь, стараясь лизнуть в лицо.