Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища

Потом обратился к товарищам:

— А почему лось стал безрогим? Почему нет на снегу крови? Раны у зверя на шее большие, а крови нет.

Друзья ничего Славику не ответили. Глаза у них застилали слезы.

Народ сгрудился возле милиционера, сидевшего на пеньке. На коленях у него лежала папка, а за спиной милиционера в шапке-ушанке с кокардой, изображающей дубовую ветку, стоял лесничий. Он что-то говорил милиционеру, а народ вокруг шумел, будто дремучий бор в непогоду:

— Конечно, это дело Якуни!

— Чье же больше. Только он один по лесу шляется с ружьем.

— Да и от следов никуда не денется, вот они: в валенках большущих шел, как на лыжах. И собачьи лапы тут же, рядом, отпечатаны.

— Понятно, он тут был со своим Дунаем.

— Пишите, товарищ милиционер, бумагу на Якуню. Мы все подпишемся. Проучить его надо. Гляди-ко, на лося позарился! Лось-то один на всю округу проживал. А какой красавец! Герой, как посмотришь на него, когда он возле артельного стада пасется. И как у Якуни хватило совести поднять ружье, целиться?

— А может, это не Якунино дело? — заметил лесничий. — Разобраться надо.

— Верно, разобраться надо, — с жаром сказал Славик. — Почему нет крови на снегу?

Наступила тишина. И в этой тишине вдруг кто-то крикнул:

— Якуня! Вон он, Якуня, идет!

Все посмотрели на Моховую гору. С ее кручи возле кромки леса спускался охотник. Он был в белом овчинном полушубке, шапке-ушанке из беличьего меха. Шел один, без собаки.

А когда Якуня подходил к толпе, милиционер встал, шагнул навстречу охотнику.

— Покажите-ка ваш патронташ! — сказал он Якуне. — Где вы взяли разрывные пули?

— Какие разрывные пули? — удивился охотник и стал расстегивать плоский длинный патронташ, которым был перепоясан вместо кушака.

— Лося-то вы убили? Сознавайтесь прямо, чтобы без канители, без следствия.

Якуня улыбнулся:

— А, вон что…

Он снял со спины связанную за лапы рыжую матерую рысь и кинул ее к ногам милиционера. Ощерившаяся, со злыми открытыми глазами, со стоячими ушами, точно надломленными на самых кончиках, она была как живая.

— Вот вам «разрывная пуля», — сказал охотник. — Пишите на нее протокол, а я распишусь… Я целую неделю ходил, выслеживал ее. Она выслеживала сохатого, а я ее. Только она опередила меня. В этом я виноват, сплоховал.

Милиционера и охотника окружили колхозники. Мальчишки, пробравшиеся вперед, с опаской поглядывали на валявшегося на снегу хищника. Он еще казался живым, злобным, ощерившимся.

Взяв предложенную милиционером папироску, Якуня закурил и рассказал любопытную историю.

— Сохатый-то безрогий, видите, — начал он. — Сейчас середина зимы. В это время лоси теряют рога. Трудное время для них. Это все равно что мне остаться в лесу без ружья. Любой хищник, из больших-то, станет смекать, нельзя ли поживиться. У человека хоть руки есть, он может схватить палку и обороняться, а чем станет обороняться комолый сохатый? В случае опасности только на ноги надейся. А ноги не всегда выручают… Еще на прошлой неделе я заметил, что рысь охотится за сохатым. Иду вон там по взгорью, возле Шихан-камня, вижу размашистые следы лося, сбитый с кустов снег — это через них перемахивал зверь, — а рядышком след рыси. Она, как кошка, ходит осторожно, когти спрятаны, на снегу видать лишь распушенные ямочки, а тут, гляжу, мчалась за лосем и когти убрать позабыла; наверно, нарочно их выпустила, жадюга!

Ну, смекнул это, и мне стало не по себе. Думаю, догнать-то ты его не догонишь, а хитростью взять можешь. Лось-то, он и чуткий, и сторожкий, а простоват. Живет больше на одном месте, облюбует себе лесные кварталы поглуше и здесь ходит по своим старым тропам, да еще, поди, и соображает: раз прошел здесь — никто не тронул, так второй-то раз идти совсем безопасно… Рысь этим и воспользовалась. Устроила засаду на лосиной тропе. Взобравшись на густую сосну, затаилась. А сосна разлапистая, заснеженная, с комьями снега в развилках между стволом и сучьями. А рысь-то в это время тоже в зимнем наряде, белая с темными малозаметными пятнами. Тут хоть того будь зорче, а врага и не заметишь. Ну, рысь-то прильнула к толстому суку и ждет. Уже знает, когда сохатый должен проходить под этим деревом. Часов у нее нет, а понятие о времени имеет. И вот сохатый идет. Не без опаски, конечно, идет. И уши насторожены, и глаза далеко вокруг все просматривают, и нос каждую струйку воздуха обнюхивает. И все-таки не всегда себя этим сбережешь. Беда нагрянет оттуда, откуда ее и не ждешь. В лесу-то всегда так: один хитрый, а другой еще хитрее. Каждый спасает свою жизнь как может… Вот так-то сохатый и шел, ветер ему был в спину, что делается вверху, на деревьях, не разглядывал: на деревья садятся лишь птицы, а их что бояться? А как оказался под кряжистой сосной, рысь-то на него и всплыла, на спину, на шею, вцепилась когтями, вгрызлась зубами. Были бы у лося рога, он бы ее смахнул со спины-то, шмякнул на землю да копытом поддал. А рогов-то как раз на этот случай не погодилось. Что делать? Не погибать же зря! Тогда лось кинулся в лесную чащу, в самую урему, думал сбить там врага сучьями деревьев, метался в разные стороны. Но рысь сидела на спине, как присосавшийся клещ. Обессиленный и обескровленный, сохатый выбежал сюда, к речке. Перед самой гибелью он уже не бежал, а еле шел, пошатываясь из стороны в сторону. И наконец упал. Рысь вдосталь напилась горячей крови и ушла, сытая, отяжелевшая. Я немножко не застал ее здесь. Пошел по следу, отыскал. Вот возьмите ее. — И Якуня дотронулся ногой до рыси.