Михаил Герчик - Ветер рвет паутину

Дом был заперт. Митя с Севкой пошли в мою комнату и выпрыгнули через выбитое окно.

Мы с Катей остались одни.

Она стояла, облокотившись на подоконник, и исподлобья смотрела на меня — вздернутый нос, перемазанные сажей щеки, растрепанные косички: И вовсе не была она похожа на старушку. Так, длинноногая девчонка в коротком красном пальто, из рукавов которого торчат руки со следами старых ожогов.

— И как это ты, Сашка, решился на такое?! — испуганно говорит она, а в глазах у нее восторженные звездочки. — Ведь занялся бы дом, ну куда бы ты уполз?! Сгорел бы!

— Подумаешь, — равнодушно отвечаю я. — Все равно в воскресенье… — на большее выдержки у меня не хватает, предательский комок подкатывает к горлу.

Катя молчит, потом с завистью произносит:

— Ух и отчаянный ты! Я бы не смогла так. Ни за что не смогла бы! А Митя, наверно, смог бы. Он тоже отчаянный. Недавно с Севкой ракету смастерил. Знаешь, Митька говорил, что она даже взлететь должна была. Напихали в ракету всякой дряни — пленки старые из фотоаппарата, спичек коробок десять, а потом ка-а-к подожгли!

Глаза у Кати становятся большими и круглыми, и я не знаю, чего в них больше — осуждения или восхищения.

— Ну и что? — заинтересованный, спрашиваю я.

— А она как взорвется, ракета эта! — возбужденно говорит Катька и хохочет так заразительно, что даже я начинаю улыбаться. — Как взорвется! Митька хлоп на землю и ноги кверху. А Севка как струсит да во весь дух в школу. «Скорей! — кричит. — Там Митька для науки разорвался!» Прибежали мы к Митьке на двор, а он уже очухался. Сидит весь красный, как помидор. Мы к нему: «Митька, что с тобой?» А он и отвечает: «Затычки, — отвечает, — из дюзов вынуть забыли. Выхода газам не было. Вот она и взорвалась». Так его после этого просто извели ребята. Все спрашивали, как это он про затычки забыл.

Я вспомнил свою ракету, серебристую и легкую, вспомнил, как она хрустнула и сплющилась, под сапогом у дяди Пети, и снова какой-то сухой ком начал царапать мне горло.

— Митька у нас вообще мастеровой, — продолжала болтать Катька. — Его батя тракторист в колхозе. Митька возле него на тракторе работать выучился. Весной нам пришкольный участок весь чисто вспахал. А батя только стоял и командовал. Митьке даже девятиклассники завидовали. Они пока все больше теорию изучают, на тракторе только в десятом работать начнут. А Митька уже умеет.

— Да ну? — удивляюсь я, представляя себе маленького круглоголового Митьку в шапке с прожженной дыркой за рулем трактора. — А ты не того?..

— Не веришь? — обиженно моргает Катька, и на лбу у нее появляется морщинка.

Я вспоминаю, как метнулся Митя легкой тенью в разбитое окно, из которого валил дым, как мял в руках свою шапку, и говорю:

— Верю, верю! Он хороший парень! Смелый!

— Отчаянный, — как эхо отзывается Катька. — Самый что ни на есть отчаянный во всей деревне.

— Ты с ним, верно, дружишь? — с завистью спрашиваю я.

Катька отворачивается к окну, и я вижу, как даже сквозь размазанную сажу проступает на ее щеках румянец, а уши вспыхивают, как подожженные. Она теребит выгоревшие хвостики косичек и, запинаясь, отвечает:

— Ну, дружу… — и торопливо добавляет: — Ты не думай, он со всеми дружит, не только со мной.

И глубоко, как взрослая, вздыхает.

Мы замолкаем. Я нетерпеливо поглядываю в окно. Поскорей бы пришли ребята!

Медленно-медленно тянутся минуты. Ходики остановились, свинцовая гирька опустилась к самому полу. Катька выходит в мою комнату. Я слышу, как она передвигает там кровать, тумбочку.

Наконец она влетает ко мне.

— Бежит! — кричит она. — Митя бежит.

А спустя минуту Митя, тяжело дыша, протискивается через выбитое окно.

— Послал, — задыхаясь, говорит он. — Все в точности, как ты сказал. Молнией. Минск, Кленовая, 14, квартира 3. Егору Сергеевичу Зенченко. Приезжайте немедленно хутор Качай-Болото, Далековского района. Автобусом до Сосновки. Саша Щербинин. Так? Держи квитанцию.

— Так, — отвечаю я и изо всех сил трясу Митю за руку. Он морщится и прикусывает губу. Я отпускаю руки и смотрю на его ладони. На них, как подушки, вздулись волдыри.

— Прости, Мить, — говорю я.

Он конфузится и бормочет:

— Ладно уж. Подумаешь, важность какая…

А лицо у него бледное, и я знаю, что это больно.

Я отворачиваюсь к стене и чувствую, как трясутся у меня плечи.

У дома, протяжно взвизгнув тормозами, останавливается машина.

— Сюда, Артем Палыч, в окно, — слышим мы Севкин голос, и кто-то добродушно отвечает ему: