Даниил Курсовский: Настоящий формидабль. Часть 2

У нас в школе стараниями Амалии Захаровны устроено много всяких уютных уголков. В них в больших кадках стоят настоящие, а не пластмассовые, пальмы, фикусы, а за ними — удобные диванчики. И если кому–то хочется посидеть на переменке в тишине, или посекретничать с кем–нибудь о чем–нибудь — к его услугам вот такой уголок.

В общем, сели мы с Хряпиным на диванчик, и он приступил к своему делу.

То есть попытался приступить, но только краснел и мекал что–то неразборчивое:

— Слава, это… Тут такое дело… В общем, это… Я давно хотел… Да только все никак… В общем, я вчера… Ну вот и думаю… Решил давно вчера к тебе подойти… Чтобы ты подошел… И сам сказал… А я вчера подумал… Чтобы ты подошел…

— Так, стоп! — прервал я его. — В таком духе мы продолжать не будем. Говори прямо, чего тебе надо?..

— Людку Карпухину!.. — вдруг брякнул Хряпин.

Я даже растерялся на мгновение.

— В каком это смысле?… — спросил я Генку осторожно.

А Генка вместо ответа шмыгнул носом и вдруг протянул мне какие–то листки.

— Вот, прочитай…

— Можно вслух?..

— Можно… — обреченно разрешил Генка. — Только не громко…

И я прочитал:

Я ошеломленно посмотрел на Генку.

— Ты что, влюбился в Карпухину?..

Он вздохнул совсем обреченно, еще раз шмыгнул носом и кивнул головой.

— В самую красивую девочку нашего класса?..

Новый кивок и очередной шмыг носом.

— В девочку, которая выше тебя на полторы головы?.. Я имею в виду, в физическом смысле. А так она, конечно, такая же двоечница, как и ты!..

Новый кивок.

— Да уж, тут вы два сапога пара!..

Безутешный вздох.

— Только ты зря это, Генка!.. Она на тебя и не смотрит!.. С высоты своего роста она тебя не замечает!.. Хотя это, конечно, временно, ты же еще вырастешь, но все–таки…

Обреченный шмыг.

И тут я с еще большим ошеломлением увидел, что Генкины глаза подозрительно заблестели.

— Ну вот я поэтому и написал!.. — прошептал он, едва справляясь с нахлынувшими на него чувствами. — Там еще есть, на другом листке. Белые стихи…

— Белые?..

— Ну, да, без рифмы которые…

И я прочитал Генкины «белые» стихи:

«Людмила!

Если бы ты была цветочком, растущим на грядке, а я — облачком в небе, то, если бы наступила засуха, я бы пролился на тебя дождиком, весь, без остатка, чтобы ты могла расцвести в полную силу!.. Я бы всего себя для тебя не пожалел!..

Людмила!

Если бы ты была маленькой золотой рыбкой, а я — озером, где ты живешь, я вырастил бы для тебя вкусные и очень густые водоросли, чтобы тебе было где прятаться от рыб–хищников, и где бы ты могла спокойно питаться! Я бы хотел, чтобы тебе было всегда вкусно и безопасно среди меня!..

Людмила!

Если бы я был вселенной, я бы подарил тебе все звезды, которые у меня бы были, чтобы ты могла владеть ими и установить на всех планетных системах справедливый порядок! Я бы хотел, чтобы все в мире стало бы таким же красивым, как ты сама…»

— Это не стихи. — сказала я. — Это уже целая поэма!..

— Ты смеешься, да?.. — спросил Хряпин.

И по его щеке скатилась слеза!..

Он искренне страдал от нерезделенной любви!.. И еще, надо полагать, от жестокости окружающего мира, не способного правильно оценить его высоких чувств…

— Нет, Геннадий, я не смеюсь. — ответил я серьезно. — Даже и не думал смеяться!.. Стихи твои, конечно, требуют доработки, но зато в них есть что–то такое…

— Есть, да?!.. — обрадовался Генка.

— Конечно, есть! Но, ты ведь сам понимаешь… В соответствии с законами физиологии Карпухина тебя значильно переросла, хотя и старше всего на полгода. На полгода ведь, да?..

Хряпин кивнул.

А я продолжал:

— То есть она по своему физическому развитию уже почти что взрослая девушка. А ты еще мальчик!.. Сто лет назад ее бы уже замуж выдали, и все дела. А тебе еще расти и расти!..

Говоря это, я чувствовал себя совсем взрослым, мудрым человеком, а Хряпина — глупеньким таким несмышленышем.

И он с этим внутренне был согласен, судя по выражению его лица.

— Да и зачем тебе Карпухина?.. — добавил я. — У нее же ветер в голове!.. Немного подрастешь — влюбишься в другую. Без ветра. С умными мыслями и правильными поступками!..