Сергей Никитин: Большой путь

«Приказано ничего не оставлять врагу…» — вспомнил Петька. Взял топор, треснул изо всей силы обухом по бутыли, а топор закопал в кучу щепного мусора — пусть попробуют найти!

Он поискал, нельзя ли еще что-нибудь уничтожить или надежно припрятать, но в пыльном сарае лежали только кучи щепок, да бересты. Тогда Петька вышел в огород.

Полуденный ветер раскачивал подсолнухи, они терлись друг о друга, сухо шелестя. Петька с минуту постоял, сосредоточенно думая о чем-то, потом стремглав побежал к дому.

Василий Павлович тем временем продолжал писать свою картину. Он торопился закончить ее, пока солнце светило ему в спину. Как только оно перевалит на другую сторону неба, все вокруг неуловимо изменится — удлиненные тени лягут там, где раньше был свет, а там, где были тени, пройдут полосы света.

И вдруг Василий Павлович увидел, как чаща подсолнухов заколебалась, и золотые короны одна за другой стали падать на землю. Не выпуская из рук кисти, он привстал, удивленный и рассерженный. Подбородок его отвис, брови взлетели вверх. Он увидел Петьку, который, вломившись в чащу подсолнухов, с воинственными криками махал саблей, сделанной им из старого обруча, и подсолнухи покорно никли под ударами.

— Петя, — простонал Василий Павлович, — что вы делаете!?

На месте подсолнухов торчали лишь косо срезанные стебли с уцелевшими кое-где листьями. Петька остановился и, переводя дыхание, смотрел на художника, а тот с жалкой гримасой на худом лице только повторял:

— Петя, Петя… Зачем же?

— Но ведь — приказано ничего не оставлять врагу, — сказал мальчик.

Василий Павлович продолжал укоризненно качать головой и приговаривать:

— Нельзя так, нельзя.

— Ничего вы не понимаете! — гневно крикнул Петька. — Мы уезжаем все… вечером… Нельзя ничего оставлять…

Из глаз его закапали слезы, и, чтобы скрыть их, он круто повернулся и побежал к дому. Художник оторопело смотрел ему вслед. Потом, словно очнувшись, крикнул с запоздалой поспешностью:

— Петя, вернись! — Помолчал и добавил тише: — Иди сюда, Петя! Я понял… Я все отлично понял.

Он суетливо стал собирать свои кисти, краски, мольберт, продолжая тихо говорить сам с собою:

— Конечно, правильно… ничего не оставлять… Это очень правильно!

А солнце медленно переваливалось на другую сторону неба — близился вечер.

Моя весенняя охота на селезней начинается с того, что я долго еду на лодке полой водой, пробираясь через кусты из озера в озеро, из дола в дол. Путь этот тяжел, долог и даже опасен, особенно когда напористый весенний ветер гонит волну. На широких плесах она довольно крепка и легко захлестывает лодку. Но иного пути к моему любимому месту нет. Приходится пренебрегать всеми невзгодами, лишь бы добраться до него.

Привлекает оно меня не только хорошей охотой, но еще и возможностью хорошо отдохнуть после нее. Весенняя погода капризна. Всяких неприятностей можно ожидать от нее и заморозка, и жестокого ветра, и дождя, и снега. А мне все не беда! Меня надежно укрывает от непогоды прочная теплая землянка.

Она построена рабочими совхоза. Летом в ней живут пастухи, присматривающие за совхозным стадом. Весной и зимой она служит охотникам надежным укрытием. Все любят ее, и поэтому она никогда не стареет. Каждый старается к ее удобствам прибавить еще новые. Кто чугунную плиту вмажет в печку, чтобы котелок скорей закипал; кто щели в двери законопатит сеном; кто поправит обветшавшую крышу; кто свечку или коптилку на столе укрепит.

Можно подумать, — ну, что ж, каждый заботится о себе, чтобы ему было тепло и уютно. Но вот в дальнем правом углу, в сухом месте на полочке охотник находит спички и соль, что чаще всего он второпях забывает лома. И это — уже не мелкая забота о себе, а — бескорыстная забота о незнакомом человеке.

Недавно к землянке прибавилось новое — на двери черной краской написано: «Кабинет врача».

Там прошлым летом жил ветеринарный врач совхоза.

Мне на роду было написано стать охотником. С детства запали мне в душу волнующие рассказы моего дяди — Николая Георгиевича — страстного охотника и рыболова. Неодолимо манили они в леса, в поля, в зеленый пойменный простор. Возвращаясь ночью с охоты, дядя Коля клал возле моей кровати убитую дичь. Утром я рассматривал, поворачивая в руках, краснобровых красавцев-тетеревов, нарядных весенних селезней, скромных пестреньких куропаток или окоченевшего тяжелого зайца. От них пахло пером, порохом и еще чем-то ветреным, снежным, солнечным… Я слезно просил взять меня на охоту. Дядя защемлял мне нос двумя пальцами и говорил: