Людмила Матвеева - Школа на горке

И Борис кивнет папе, но котлету съест. Он любит быть согласным и с мамой и с папой, ему всегда кажется, что они оба правы во всем.

Потом они будут пить чай, а мама скажет: «Борис, хочешь, я намажу тебе хлеба с вареньем?»

И Борис скажет: «Хочу варенья без хлеба».

И они все засмеются. Не потому, что это так уж смешно, а потому, что им хорошо всем вместе. Хорошо сидеть на кухне и всем вместе есть, пить чай, разговаривать...

Что-то сегодня папы долго нет. И мама перестала греметь посудой, тихо на кухне.

Борис выходит и видит, что мама сидит у кухонного стола прикрыв глаза ладонью.

— Мама, ты почему плачешь? —спросил тогда Борис, он ничего еще не знал.

— Лук режу, вот и плачу. Иди, иди. Когда режут лук, всегда плачут.

А Борис видел, что нет у мамы никакого лука и ничего она не режет. Пыхтит на плите кастрюля, вкусно пахнет гречневой кашей.

Мама поворачивается к Борису спиной, а лицом — к темному окну. Как будто, если повернуться к человеку спиной, он не увидит, что ты плачешь. Наверное, мама считает Бориса дурачком.

Он молчит. А что он может сказать маме! Как ее утешить? Он чувствует, что причина маминых слез какая-то такая, которую ему понять нельзя и спрашивать нельзя. Почему-то это он знает. А чем помочь маме? И оттого, что его мама плачет здесь, на кухне, где варится гречневая каша, где всегда так уютно и хорошо, ему становится тоскливо и одиноко, он чувствует себя слабым и маленьким. Скорее бы папа приходил! Папа во всем разберется, папа сразу все приведет в порядок, и мама перестанет плакать, и улыбнется, и все будет, как должно быть. Только бы скорее пришел папа. А папа все не идет. Борис чувствует, что еще немного, и он сам заревет, как маленький. Только этого маме не хватало...

— Мама, я скоро приду.

Он быстро спускается вниз. Идет дождь, не похожий на дождь. Какая-то мелкая водяная пыль. Борис не знал, что такая погода; пока сидел дома, казалось, что на улице тоже тепло и сухо. Сырость облепляет щеки, Борис поднимает воротник и втягивает голову в плечи.

Он проходит между пустыми сырыми скамейками, огибает расшатанную дощатую карусель, покосившуюся на один бок, перешагивает через лужу.

Конечно, мама думает, что Борис ребенок, она не считает нужным с ним делиться своими бедами. Мама не поспевает за тем, что ее сын быстро растет. Считается, что Борис ничего не понимает. А он все, абсолютно все может понять.

Ему очень хочется, чтобы поскорее пришел папа. Папа очень умный, он все-все понимает, и он сумеет найти выход из любого положения.

Как долго нет папы!

Борис выходит к автобусной остановке и останавливается недалеко от нее. Сейчас, может быть на ближайшем автобусе, приедет папа. И вдруг Борис видит знакомую спину. Высокая фигура, черное пальто, чемоданчик-«дипломат». Борис рванулся к папе. Наконец-то! Но тут же остановился, как будто налетел на преграду: папа держал за руку женщину, она была красивая, папа говорил с ней. А она — она гладила папу по щеке. Папу! Его папу! А у самой в прозрачной сумке был пакет молока и длинный батон. Борис хорошо видел ее лицо, по худой щеке ползла не то слеза, не то дождь. А папа все говорил ей что-то, говорил тихо, покачивал головой для убедительности. Борис стоял в тени высокого дома и не мог сдвинуться с места. Ему было страшно. Больше всего он боялся, что мама посмотрит в окно и увидит, как чужая женщина гладит щеку их папы, разговаривает с их папой. Борис чувствовал, как по спине ползет холод. Он сразу стал уговаривать себя: разве не могут люди просто так стоять на остановке и разговаривать? Папа же не знает, что мама там плачет. А если бы знал, бросил бы эту чужую с батоном и поспешил бы скорее домой. Кто она ему? С работы, наверное. А мама — это мама! Кто же для папы-то главнее? А эта чужая, может быть, просто так разговаривает. И разве нельзя просто так погладить человека по щеке? Сотрудника или знакомого? Уговаривал Борис себя, а сам в то же самое время знал, что уговорить не удастся. Не просто так. Он знал это, а почему знал — не мог бы объяснить.

Он стоял в темноте, а они под фонарем. Они его не видели, но даже если бы на него светило сто фонарей, они бы его все равно не заметили. И Борис понимал, почему: потому что они видели только друг друга. Только друг друга, и это было самое главное и самое горькое.

Борису никогда в жизни не было так плохо и сиротливо.

Потом чужая женщина вошла в автобус и помахала папе рукой в темной перчатке. И папа, его папа, Бориса папа и больше ничей, долго смотрел вслед уходящему автобусу, а когда автобус свернул за угол, папа все еще стоял там.