Дэвид Алмонд - Меня зовут Мина

— Какая аблаковысь! — сказала мама.

— Ага, — подхватила я. — И никаких школьнедоров!

Когда мы вернулись домой, мама прикрепила моё сочинение про ПСИЦЕСНАРКА на стену в кухне. И мы вместе им любовались. Это и в самом деле была самая главная моя работа за весь год. Теперь я — девочка, которая учится дома. И я этому очень-очень-очень-очень рада. Очень-преочень.

Мама меня обняла, и мы улыбнулись. Наши души стремились в аблаковысь.

Я сижу на дереве, а дрозды-то в гнезде отложили яйца! Целых три. Голубовато-зелёные с бурыми пятнышками. Невыразимо прекрасные! Я, как спустилась с крыльца, сразу поняла: что-то произошло. Птицы притихли. Сам воздух притих. Я залезла повыше, чтобы заглянуть в гнездо, и да, вот они, такие аккуратные, гладкие, и лежат так красиво в этом уютном гнёздышке. Голубовато-зелёные с бурыми пятнышками! В крапинку! Невыразимо прекрасные! Я чуть не заорала от восторга, но осеклась. Мало ли чего мне хочется? Да, я хочу подержать птиц в руках, погладить, похвалить, но с какой стати? И нужны ли им мои похвалы? Поэтому я просто провозгласила — не вслух, а про себя, но очень торжественно: МОЛОДЦЫ, ДРОЗДЫ! ВЫ ПОТРЯСАЮЩИЕ! ВЫ ТВОРЦЫ! ВЫ СОЗДАЛИ ТРИ НОВЫЕ ВСЕЛЕННЫЕ! Возможно, они и в самом деле меня услышали, ну и, разумеется, заметили. Протрргикали свои упреждалки: мол, всё хорошо, но не приближайся. Я послушно спустилась на нижнюю ветку, где они привыкли меня видеть. И дрозды перестали обращать на меня внимание. А меня аж распирало от радости. У нас скоро будут птенцы!

И тут я снова увидела возле дома Эрни Майерса эту семью. Мальчика-страдальца, который всем недоволен. Стоит и пинает землю, словно хочет сделать ей больно. Бедняга. Похоже, ему-то и надо прописать те таблетки, которыми намеревались пичкать меня. А может, его уже возят в Центр для трудных детей на Коринфский проспект? Меня так и подмывало крикнуть: «Не унывай! У тебя есть мама и папа! У тебя скоро будет братик или сестричка!» А вот родители его улыбаются. Она поддерживает живот снизу. Живот овальный, похож на огромное яйцо. До чего же мне охота спрыгнуть с дерева, подбежать к ним и сказать этой женщине, как она прекрасна! Уникальна! Неповторима! Я еле сдерживаюсь.

«ДА! — кричу я про себя. — НАСТАЛО ВРЕМЯ ТУТ КОМУ-НИБУДЬ РОДИТЬСЯ! КУПИТЕ ЭТОТ ДОМ! И НА СОКОЛИНОЙ УЛИЦЕ ЭТОЙ ВЕСНОЙ ПОЯВИТСЯ РЕБЁНОЧЕК! И ДРОЗДЯТА ПОЯВЯТСЯ! ЦЕЛЫЙ ВЫВОДОК!»

Ой, неужели она меня слышит? Женщина повернула голову! Но видеть она меня точно не может — ветки мешают. Зато я её вижу, и она — очень хорошая. Они все, все трое, очень хорошие. У них уже есть ключ от дома! Они открывают дверь, уходят внутрь. А там ведь пыльно-пыльно! Представляю, как на их кожу оседают частички кожи мистера Майерса, как их дыхание смешивается с его дыханием, как их жизнь смешивается с его жизнью, с его смертью. Я прислоняюсь к стволу. Закрываю глаза. И думаю о женщине с животом-яйцом. Интересно: если бы папа не умер — у мамы тоже был бы такой живот?

Потом я принимаюсь рисовать: птиц, листья, деревья. Это занятие поглощает меня без остатка. Потом появляется щегол — он мелькает среди листьев, высоко в кроне дерева. А, вот и второй прилетел. Это самец и самочка. Я тут же вспоминаю, как они прилетали прошлой осенью. В иные дни на ветви нашего дерева усаживалась целая стайка. Они сюда вернутся, придёт время — и непременно вернутся. Тогда, осенью, я рассказала о них маме, а она ответила, что стая щеглов — большая редкость. Увидеть её — всё равно что найти сирень о пяти лепестках! Стая щеглов — к счастью. Ну разве это не прекрасно?

Я разглядываю сегодняшнего щегла. Какой пёстрый! Тут тебе и чёрные перья, и золотые, и рыжие, и бурые, и белые! Среди зелёных листьев. А теперь улетел в синеву, в даль, в приволье и свободу. Интересно, щегол понимает, как прекрасно вот так взять и взлететь? Вообще птицы, любые птицы, сознают, как им повезло? Они слышат красоту своих песен? Наверно, нет. Если бы сознавали и слышали, щегол постарался бы вести себя понезаметнее, скрыть своё совершенное совершенство. Когда-то в давние времена ловцы птиц ставили силки именно на щеглов. Нет, щеглы явно ничегошеньки не понимают, иначе они бы с утра до ночи сидели в грязной луже, чтобы спрятать, замазать свою красоту слоем бурой жижи. Они бы пронзительно кричали, визжали или вовсе молчали, а не выводили бы свои трели. Они бы таились в тёмных укромных местах, а не порхали этаким пёстрым чудом у людей под окнами. Они бы не пели серенад. Но щеглам всё невдомёк. Что им собственная красота или людское зло и глупость? Они порхали и пели, а их ловили в силки и сети, сажали в клетки, продавали за звонкую монету. Клетки подвешивали к потолку, ставили на буфеты, книжные полки или подоконники, а щеглы всё равно пели. То были песни тоски и боли. Но их глупые тюремщики считали, что беседовать под щеглиные песни романтично и возвышенно. Нет, только вообразите! Заманить птиц, в ловушку, упечь за решётку! Как же занудны, глупы, ограниченны люди! Да, в нашей стране теперь щеглов не отлавливают. Но в других краях полно ловцов птиц, ловцов душ, ловцов свободы. Они всех норовят засадить в клетку.