Елена Габова - Отпусти меня

Девушка с косой закончила лекцию и снова взглянула на меня. Как будто она для меня только одной все это рассказывала.

Соколовский все еще смотрел на меня. Он словно приклеился к стенке. Оперся о нее и голову чуть откинул, чтобы челка в глаза не лезла.

Ха! Как памятник.

И тут меня осенило!

Душевные муки! Вот оно что! Наконец-то я нашла определение своему состоянию! У меня же самые настоящие душевные муки, и они тоже связаны с ней… с тем, что называют «любовью»! И нет у меня теперь сомнения в том, что я болею той же болезнью. И вот что мне надо сделать – мне надо тоже уехать! Я хочу выздороветь и не могу, я хочу быть с ним и не могу, не могу, потому что еще маленькая, потому что мне всего пятнадцать, а ждать до восемнадцати невыносимо… Вот что он смотрит на меня, он прожигает меня насквозь, и что ему надо? Опять, как тогда? Неужели он не поймет, что мне рано, очень рано ребенка, и что он все равно не будет отцом, он не женится, потому что кто же женится в десятом классе? А может, правда не понимает, а если так – как ему объяснить?

За семью морями, за семью долами в маленькой деревне жили мои бабушка и дедушка. Бабушку звали Маня, а чаще – Манечка, бабушка Манечка, дедушку – Николай, но я его просто дедушкой называла, без имени. До пяти лет, пока мне не достали места в детском саду, я жила у них в доме, в месте, где не было даже мобильной связи. Но сейчас-то она есть, мама с бабушкой изредка переговариваются. Дедушка уже умер.

Я помнила бабушку полной женщиной, с добрым лицом и ясными голубыми глазами. У них был большой дом, и мне нравилось обходить его, перемещаясь из комнаты в комнату. Вот как тут, в музее. В одной из них, самой маленькой, был лес из южных растений, которые росли в деревянных кадках. Пальма – бабушка вырастила ее из финиковой косточки, достигала потолка и свешивалась вниз ребристыми ветвями, лимон – тоже из косточки, с темно-зелеными кожистыми листьями, фикус с листьями, как обувные стельки, елочка… Елочка не была похожа на обычную елочку, это был какой-то огромный пушистый зеленый шар с миниатюрными неколючими иголками. В этой комнате я любила рассматривать книжки с картинками, сидя на маленькой табуреточке под пальмой.

А большие картины я впервые увидела не в выставочных залах, а в доме бабушки – на окнах. Зимой в доме окна были сплошь замороженные, но замороженные не скучными белыми пеленками, а картинами. Их рисовал Мороз Иванович. Я верила, что ночами ходит вокруг дома Дед в огромных белых валенках и рисует картины волшебной кистью, макая ее в снеговую краску. Картины сплошь состояли из еловых веток, но какие это были ветки! Никогда я больше не видела такого разнообразия ветвей, и все они были белого, серебряного и голубого цвета. Я думала, что где-то далеко, где-то в другой стране в самом деле существуют белые, серебряные и голубые ели…

На подоконниках, впритык к стеклам, были выдолблены узкие корытца – когда картины таяли, они стекали сюда ледяной водой. Но я совсем не печалилась, что они таяли, зная, что ночью Мороз Иванович нарисует другие картины, еще получше. Моей обязанностью было забирать воду из корытец в миску оранжевым гусаком. Гусак – резиновая груша – с урчанием пил воду длинным клювом, и миска скоро наполнялась. Позже бабушка поливала этой водой комнатные растения. Я навсегда запомнила зимние утра, когда комнаты постепенно нагревались от затопленных печек и приятно пахло дымом, несильно, чуть-чуть. Когда я заходила в ту «южную» комнату со своим гусаком и миской, там уже было тепло, и мне казалось, это оттого, что тут растут южные «деревья»…

Мне запомнилась атмосфера покоя и счастья в этом большом деревенском доме. Бабушка доставала из печи деревянной лопатой противни с плюшками, и после привычной работы с холодной грушей-гусаком я пила чай с теплыми сладенькими плюшками. Дедушка сидел на скамье рядом, поджав под себя ногу в валенке. Он выпивал пять чашек и когда заканчивал чаепитие, ставил чашку на блюдце вверх дном. Чай он пил только из блюдца, громко фырча.

Вся эта деревенская идиллия живо пронеслась у меня в голове, и когда мы шли толпой на автобус, я уже приняла решение. Я тоже уеду. К бабушке. И там пережду, пока не кончится наваждение с Соколовским.

Узнать бабушкин телефон было нетрудно.

Я набрала номер:

– Бабушка, это я, Леся. Можно я приеду к тебе? Можно я у тебя поживу?